Я обомлел.

Звук был негромкий, но я отчетливо услышал «кукареку!».

Я огляделся вокруг, лица всех присутствующих по-прежнему являли скорбь.

Нет, на такое способен только папа.

Однажды мама попросила отца обшить балкон.

Он закрыл балкон рифлеными листами металла. Вверху и внизу железного листа он гвоздем пробил отверстия, через них продел стальную проволоку и прикрутил обшивку к решетке балкона. Конструкция получилась надежная и крепкая, но немного кривая. Мама очень критиковала папу: в некоторых местах листы прилегали неплотно, в непогоду, ударяясь об решетку, они начинали сильно греметь.

Когда же наступала осень и начинали дуть штормовые ветра с Балтики, листы ужасно грохотали.

Господи, как же хорошо мне засыпалось под этот грохот в нашей угловой, открытой всем ветрам квартире на пятом, последнем этаже панельного дома.

Ночью, лежа в кровати, я представлял себя матросом во время шторма.

Ураган, как злой великан, рвал снасти корабля, поднимал его в черную небесную высь и швырял в самую бездну.

Но я был безмятежен и сладко засыпал, зная, что мой корабль выдержит любую бурю, потому что его построил отче.

«Выбирай, что хочешь», – сказала мне бабушка Клава, когда мы с мамой приехали к ней в гости в Корсунь и пришли в магазин, где она работала продавцом.

Я его сразу увидел, еще до того, как бабка расцеловала меня. Это был большой белый медведь с выразительными черными глазами. Солнечный свет из окна весело серебрил его искусственную шерсть. Мне кажется, он тоже меня выбрал. Ровно в тот момент, когда я перешагнул порог бабкиного магазина, он распахнул мне свои объятия, вернее, свои лапы.

Мне было семь, и я был высоким мальчиком. Но медведь был выше меня и немного шире в плечах. Я сразу понял – мы отлично поладим.

– Вон его… – показал я на медведя, – Миху… – и рот мой растянулся до ушей.

Медведь, как мне показалось, в ответ тоже одобрительно кивнул. Конечно же, ему смерть как надоело сидеть на полке, по соседству с трехлитровыми банками компота, кругами колбасы, солью, спичками и всякой другой чепухой, думал я.

Бабка оглянулась на Миху, по ее лицу прошла судорога. Ценник. На него в семь лет не обращаешь внимания. Игрушка оказалась неподъемно дорогой.

У моей бабушки Клавдии Яковлевны Поповой был сложный характер. Ее отец, мой прадед Яков Попов погиб во время Первой мировой в 1916 году в Галиции. Во время штыковой атаки русских немцы пустили хлор, зеленый ядовитый дым поднялся на высоту двенадцать метров. Яков замотал рот и нос портянкой, но все же умер, выхаркав легкие в лазарете. Клаве в это время был год.

Муж бабки, мой дед Григорий Плетнер, танкист, не вернулся с войны домой, женился на медсестре, выходившей его в госпитале, куда он попал прямо из адища Курской битвы.

Война, эвакуация, послевоенная разруха. Все время одна с двумя детьми. И все время голод.

В конце сороковых, когда в Украине снова настанет голод, Клава, не выдержав, разделит детей, дочь оставит себе, а сына (моего папу) отвезет к отцу, в сытую Среднюю Азию. Поступок, который она всю жизнь будет считать малодушием, предательством сына.

Пятидесятые – Клавдия Яковлевна выходит замуж за железнодорожного мастера Александра Александровича. «Очень хороший, очень добрый человек», хором скажут все родственники про Сан Саныча.

Я тоже его помню: милый, ласковый дедушка, игравший в клубе железнодорожников на балалайке. Он и рисовал неплохо. В ящике моего письменного стола до сих пор хранится его карандашный рисунок с надписью: «Веселому внуку Кириллочке от дедушки Саши».

Пожелтевший от времени альбомный лист. На нем красноармеец в буденовке и шинели, с винтовкой за плечом едет верхом кромкой моря. Четко и подробно прорисованные детали: шинель, оружие, конь. Восход солнца, трава пробивается сквозь песок, чайки кружат над морем.