– У них были какие-то доказательства? – спросил Барнаби.

Гримо пожал плечами:

– Они эксгумировали тела на церковных кладбищах. Некоторые трупы были найдены в странных позах, с кровью на лицах, руках, саванах. Вот какие у них были доказательства… Но что в этом странного? В те годы бушевала чума. Подумайте теперь о всех тех бедолагах, которых случайно похоронили заживо. Представьте, как они мучились, пытаясь выбраться из гроба, прежде чем умереть по-настоящему. Теперь вам понятнее, джентльмены? Вот что я имею в виду, когда говорю, что меня интересуют истоки суеверий. Вот что меня по-настоящему волнует.

– И меня это тоже волнует, – раздался чей-то голос.

По словам Миллса, он не услышал, как этот человек вошел, хотя и успел ощутить поток свежего воздуха из открывшейся двери. Возможно, компанию всполошило само вторжение незнакомца в помещение, куда посторонние редко заходили, о котором даже никогда не заговаривали. А может, все дело было в голосе этого человека – резком, хриплом, с легким налетом иностранного акцента и лукавого торжества. В любом случае его появление заставило всех одновременно обернуться.

Как утверждает Миллс, в незнакомце не было ничего примечательного. Он стоял так, что свет от горящего камина почти на него не падал, – воротник поношенного черного пальто поднят вверх, а поля видавшей виды мягкой шляпы опущены вниз. На тот небольшой участок его лица, который не был скрыт одеждой, падала тень от руки в перчатке, которой он поглаживал свой подбородок. Высокий, сухопарый, в потертой одежде – больше про внешность незнакомца Миллс ничего не мог сказать. Однако то ли в его голосе, то ли в манере себя держать, то ли в жестах как будто было что-то смутно знакомое – и в то же время чужое.

Он заговорил снова. Речь его звучала педантично и чопорно, словно он пародировал Гримо.

– Прошу меня простить, джентльмены, за то, что вклинился в вашу беседу, – сказал он, и нотки торжества в его голосе зазвучали только отчетливее. – Но мне хотелось бы задать знаменитому профессору Гримо один вопрос.

Миллс говорит, что никому и в голову не пришло его осадить. Они все насторожились; в этом человеке ощущалась какая-то льдистая сила, нарушавшая уют освещенной пламенем комнаты. Даже Гримо напрягся – он, будучи мрачным и серьезным, сидел с замершей на полпути ко рту сигарой, напоминая скульптуру авторства Джейкоба Эпстайна, только глаза поблескивали за тонкими линзами. В ответ он лишь буркнул:

– И какой?

– Значит, вы не верите? – продолжил чужак, отводя ладонь от подбородка ровно настолько, чтобы поднять вверх указательный палец. – Не верите, что человек может восстать из гроба, что он может передвигаться повсюду, оставаясь невидимым, что четыре стены не способны его остановить и что он так же опасен, как любое исчадие ада?

– Нет, не верю, – резко ответил Гримо. – А вы?

– А я верю, потому что и сам все это проделал. И более того! У меня есть брат, который способен на гораздо большее, чем я, и для вас он намного опаснее. Мне ваша жизнь не нужна, а вот ему – да. И если он бросит вам вызов…

Кульминация его дикой речи вспыхнула, как дощечка, брошенная в огонь. Молодой Мэнган, бывший футболист, вскочил. Маленький Петтис нервно заозирался по сторонам.

– Послушайте, Гримо, – сказал Петтис, – этот субчик явно не в себе. Может, мне… – Он неловко кивнул в сторону колокольчика, но незнакомец его перебил:

– Послушайте сначала профессора Гримо. Потом уже решайте.

Гримо смерил того тяжелым презрительным взглядом:

– Постойте, постойте. Слышите меня? Оставьте его в покое. Пусть дальше рассказывает про своего брата и гробы…