Эх, домой бы сейчас, подышать псковским пьянящим воздухом, от которого коты в любое время года орут, а мужики всех пород только улыбаются хитро да смолят одну за другой сигареты.

Странно как-то получается: никогда особенно не любила людей – довольно нудные создания на самом деле, а теперь скучаю. По правде сказать, люди вообще имели свойство надоедать мне с завидным постоянством, отчего я никогда не любила больших скоплений народа, потому что все это бесконечное мельтешение лиц способно было меня только утомить.

Да, я скучала по своей России, столичной и провинциальной, очень разной, но почему-то всегда какой-то… особым духом пронизанной, так, что ли? Не знаю, как это определить, но Русь-Матушку ни с какой другой страной перепутать было невозможно.

Да, я скучала, но в перламутровых стенах замка Элеоноры мне тоже нравилось. Здесь все было необычным, уютным и ненавязчивым, навязчивость же меня всегда раздражала крайне.

Но я не могла и не хотела оставаться здесь долгое время. Меня ждали иные свершения, иные дела. Какие – этого я сама еще не знала точно, но темное прошлое слишком сильно бередило кровь, что бы я могла просто так все взять и оставить. И пускай мне было дурно от навязанной судьбой роли, пускай я так и не нашла родную свою Валентину, но узнать имена и истории своей семьи я была обязана.

Этого требовала моя неизвестно из каких далей пришедшая боль, моя вера, моя ненависть.

Господи, неужто я постепенно становилась фанатиком, маньяком, свихнувшемся на своей драгоценной идее фикс?

Неужто я уже перестала отчетливо оценивать события и уже не способна адекватно воспринимать окружающий мир?

Привет, Кащенко, вот как называется такое положение дел.

Эх, Аня-Анечка, и почему же все-таки ты такой псих…

Честное слово, никогда не могла этого понять.

***

– Элеонора, почему я не помню так многого, и можно ли это как-нибудь изменить?

– Может быть, тебе следует радоваться своей амнезии, может быть, это благо и менять тут ничего не следует.

Ее голос высоким серебряным колокольчиком звенит в тишине полупустого зала.

– Нет, – я качаю головой, – для меня лучше горькая правда, мне лучше знать, что случилось в моей жизни с шестнадцати лет. Может быть, это все изменит, может быть, я верну Валентину, может быть, получу шанс вновь увидеть Сергея. Это надо мне, Элеонора, я не могу и дальше находиться в состоянии этого идиотского позорного незнания.

Она опускает ресницы.

– Неужели же ты так привязалась к этому человеку, неужели он успел стать для тебя столь многим?

Я молчу. Это глупый вопрос, который не стоит положенного для него ответа.

– Но почему? Почему, объясни это мне, Анна Григорьевна Гольц?

– Потому что я пришла в Пурпур вместе с ним. Никого не было рядом, и хотелось плакать, и было холодно, и страшно, но он укрыл меня полой своего плаща, и страх исчез, и уже ничто не могло мне угрожать. И я была в безопасности.

Элеонора укоризненно качает головой.

– Это все метафоры, правда же в том, что он ушел неизвестно куда, бросив тебя одну. Кто он, ты не знаешь. Его имя ничего не способно тебе сказать. Его жизнь и его прошлое для тебя за семью печатями.

– Он не бросал меня, ведь он не обещал быть со мной, – упрямо говорю я. – Я не знаю, куда и зачем он ушел, и оттого я не имею права тебя судить.

– Ты готова оправдать все, что бы он ни сделал, только потому, что он на некоторое время приютил тебя в чужом городе…

– Нет, Москва мне давно уже не чужая. Я грезила о ней еще в двенадцать лет, она была мне нужна, как воздух, как вода, как любовь. Москва, конечно же, ужасный город, но совсем не чужой. Напротив, в ней ты сразу чувствуешь некоторую жутковатую сродственность… Может быть, поэтому я и мечтала о ней когда-то так страстно.