–… Потому что я помню, как мы целовались на яхте, как мы стояли у окна обнявшись и слушали дождь и потому что я помню как люди со свирепыми глазами тащили меня, как я с мешком на голове душила вооруженного человека и как я крутилась в долбанной машине калеча свое нежное тело. И эти последние воспоминания омрачают теплоту моего сердца и отравляют душу. Я больше не могу видеть тебя, о разносчик пиццы, потому что каждую ночь я вскрикиваю, просыпаясь, пытаюсь сорвать мешок которого на самом деле уже нет и все же наконец сорвав вдруг вижу тебя, Тадзаки. Не головорезов мучавших меня, о нет, но своего любимого жениха, поскольку он вольно или невольно является причиной того страшного ужаса, который я пережила…

Она произнесла последнюю фразу и по лицу разносчика пиццы словно провели зазубренным ножом. Оно сделалось унылым и мрачным.

– Уходи, уходи от меня Тадзаки… – рыдала слабеющая невеста, но он не слышал, оглушенный предательством. Вошел доктор в очках и с усами, американский, умный и прогнал его.

Однажды темной ночью бывший разносчик пиццы, а ныне человек в перчатках и маске из чулка, перелез через забор богатого особняка. Где – то там внутри, в свете ярких высоких окон, за резными классическими дверями находился богатый отец и его молодая предательница дочь. Тадзаки шел мстить, но они не знали этого и преспокойно располагались в своих комнатах. Якинори прокрался мимо охраны, вырубив одного добыл ключи и проник внутрь дома. Сначала он задушил спящего отца, а затем нашел комнату невесты. У него не было плана особняка имевшего десятки комнат, ванных, душевых и спален, его направляло истерзанное, мучимое нестерпимой болью сердце. Тадзаки вскрыл отмычкой дверь и на цыпочках вошел. Она лежала в широкой кровати, на спине, под мягким большим одеялом. В лунном свете ее профиль был прекрасен и неизобразим. На белой тумбочке с золотыми ручками находился будильник и пиала с недопитым чаем. Якинори долго стоял рядом и смотрел на нее, раздумывая чем же ударить по голове, пиалой или будильником, либо же взять оба предмета в руки, что будет надежнее. Вдруг он услышал ласковый и до дрожи в коленках знакомый голос:

– Тадзаки, это ты!?

– Да, моя печаль…

– Ты уже убил моего отца?

– Да, моя нежность…

– Ты зарезал его!?

– Нет задушил.

– Так я и думала. Теперь ты пришел убить меня!?

– Все верно, голубка.

– Тогда прошу тебя… – и она приподнялась на кровати, опираясь на локоть и томно вздыхая. – Сделай это фамильным самурайским мечом моего деда. Не стоит хватать будильник или приносить гаечный ключ из кладовки… Я хочу умереть красивой смертью.

– Ну ладно. – сказал, подумав секунду Якинори.

– А где он? – спросил он, подумав еще три.

– Вон на той полке милый, за белыми створками с маленькими ручками.

Тадзаки обернулся, приблизился к полке и понял что не может забраться туда.

– Но я не могу туда влезть, я слишком низкий… – пробормотал он.

– А ты возьми табуретку милый, вон она стоит в углу.

Якинори пошел за табуреткой, аккуратно установил ее, вспорхнул как пташка на сиденье.

– Тянись, тянись милый, он там… – говорила невеста и вдруг стремительно сорвавшись с кровати, выбила табуретку у Тадзаки из-под ног. Мститель упал и больно ударившись лбом отключился.

Жена, покачав головой, сама полезла наверх, придвинув поближе с грохотом тумбу, поскольку табуретки в любом случае было бы недостаточно, даже для ее роста. На полке действительно был старинный самурайский меч, и она долго стояла с ним над упавшим Тадзаки, с грустным и печальным взором озаренным светом луны. Но так и не решилась вытащить оружие из ножен и пронзить любимого. Спустя час она медленно вышла, забрав с собой меч и с тех пор ее больше никто никогда не видел. Тадзаки же тронулся умом после удара головой и сделался жестоким бандитом и убийцей старушек.