И притих пока весь этап, и мелькает вслед семафор,
И торчит во рту, словно кляп, мой изжёванный «Беломор».
Поезда идут, поезда, все на северный на восток,
И мне кажется, никогда не закончится этот срок[3].

Вот почему? Почему? Почему поются эти песни и не уходят из памяти строки, начиная с главного:

«Пятьсот километров тайга,
Где нет ни жилья, ни селений.
Машины не ходят туда,
Бредут, спотыкаясь, олени»[4].

Песня эта (последняя) давно уже стала классикой. Справедливости ради надо отметить, что написана они о краях более северных. О Колымском крае. И о другом виде транспорта. Но вспомнились именно эти строки, поверх всех других.

Ничего не поделаешь. Но.

Вот скажите мне, в чьём сердце не отзываются эти строки некой генетической памятью? Даже у тех, кто родился, например, в тёплом Крыму. И никогда не ездил ни в Читу, ни в Магадан.

Возможно, возили по этому маршруту их дедов, или прадедов, или, соответственно, прабабок. Или по другому маршруту, севернее. Или восточнее, или южнее.

Эх, Россия, Россия-матушка, «пятьсот километров тайга…»


Сейчас появилась масса певцов, которые «зэковской романтикой» бессовестно спекулируют. И ещё – то, чего раньше встречалось совсем немного – в песнях стали воспеваться сами преступления.

Нет, это не то. Это – кич.

Настоящая зэковская песня подразумевает, что гонят по этапу невинно осуждённого, то есть такого, на которого навесили срок «за колосок», «за булку и бутылку», «за ларёк». Не говоря уже о политических.

За ларёк дают, как за краденные миллионы. Или миллиарды несчётные.

А за миллионы-миллиарды не СИЗО, а «домашний арест» и «два года условно». Ну, три. А бывает, что и шесть.

Вот где их берут, «шесть условно», в каких статьях УК? Или есть УК для «беленьких» и УК для «чёрненьких»?

Так было, так есть. Да.

И вот, везут его, болезного, «чёрненького», неизвестно куда. На тяжёлый, каторжный труд. Судьба его практически предрешена. Он будет подвергаться разным видам несправедливостей. Он будет жить в тоске по родным, по любимым. И сгинет, неотпетый-неоплаканный, и лежать будет в безвестной могилке, где-то в диком таёжном краю. Может, он даже и раскаяться успел, да ничего уже не исправить.

Эх, аж слеза накатила! И песня зэковская, настоящая, полетела над степью (над лесом, над зоной, над пустыней.)


А вот не кажется ли вам, что любой русский, в котором теплится совесть (здесь я не имею в виду национальности как таковой). Что любой русский всегда ощущает себя немножко зэком?

Приучили нас к тому, нас так воспитали.

Хорошо это или плохо? Неправильный вопрос.

Это – просто факт.

Интересно, наши дети и внуки будут это ощущать или нет? Или кич их забьёт…

Да, и вот ещё что. Каждый русский и в самом деле – всегда немного зэк. Как хотите! Даже дома, в своей квартире. Только решётка посвободнее, да пайка пожирнее.

Кому не хочется рвануть рубаху на груди и взвыть:

– Где ты, свобода?

Не, наверняка ни в Германии, ни в Бельгии, ни в Монте-Карло этого никому не хочется. Хотя. Кто его знает. Мне просто не довелось там родиться и там жить. Может, это и вообще – общечеловеческое свойство?

Вот, высовывается в окно буржуа из Монте-Карло, рвёт на груди рубаху и кричит: «Свободы хочу!». Правдивая картинка?

Ерунда какая-то. Наверно, это русский. Пусть и богач, а не может больше. Эмигрант хренов.

Но.


Как себя не уговаривай, а вставать надо. Курить охота, да и по санитарным делам.

– Коля, привет! Пошли, выпьем!

– Опохмелимся, Коля!

– Да пошли вы, сволочи волосатые!


Доброе утро.

Глава 8

За окном поезда – большое озеро.

Славное море, священный Байкал…
Долго я тяжкие цепи носил,
Долго скитался в горах Акатуя…