…Оранжевое солнце подмигнуло Филиппу, словно намекая, что на коже его лица нет веснушек, а надо бы их заиметь.

Владыка Рима не понял намёка, и потому его радость только усилилась, словно его усыпало осколками радуги (на небе не было ни единого облачка, не говоря уж о грозовых тучах). Молочный туман и сладостный дурман окутали все извилины и серое вещество его мозга.

*****

День уже давным-давно переломился и стал, поспешая, уходить в вечер.

Но солнце ещё никуда не спряталось. Оно сверкало во всю свою вечернюю мощь и не хотело сдаваться на милость победителя. Даже начав заходить, оно багровило полнеба, а потом покрыло янтарём толстую полоску свода, сверху примыкающего к горизонту.

Изредка наполненные ветром облака, словно паруса, несли свои воздушные тела-посудины по небесной лазури и прочему небесному разноцветью.

Филипп соскочил с коня и двинулся по аллее, с обеих сторон которой издавала свой манящий эфирный дурман хвоя вечнозелёных кипарисов. Пронзённый и пропитанный этим душистым ароматом, император присел на корточки, потом пятой точкой на скрещённые ноги и двумя руками рефлекторно провёл по лицу, словно оглаживая или имитационно омывая его от пота и пыли. До того плотно сидевшая на голове диадема, будто случайно задетая вертикальная доминошка, нелогично сползла вправо (а может, и влево) и готова была вот-вот свалиться на землю к ногам, но мужчина успел ухватить её за золотой лавровый лепесток.

«Матерь Божья! – подумал властитель Рима о головном уборе далёкого царя-предшественника, вглядываясь в инсигнацию и одновременно вспоминая профиль Каракаллы на монете с названием антониниан. – Корона, которая только что возлежала на мне, морально устарела! Не физически, а именно морально. Она ровно такая, как на макушках первых римских царей, а ведь император Каракалла давно придал этому знаку высшей власти особую остроту, ускоренный взлёт, а не свободное падение. Кроме остроты и взлёта, ещё и современное звучание! Друг Каракалла носил иной фасон! Завтра же закажу новую. В истории я должен остаться в лучистой, как диск солнца, диадеме».

Цепочка ассоциаций возникла потому, что в детстве Филипп подолгу вертел в руках «двойной денарий», эту «деньгу Каракаллы», и в память мальчика навечно врезался образ головного убора, водружённого на затылок властителя Рима тех времён. Пацан – что бык: втемяшится в башку какая блажь,колом её оттудова не выбьешь! Сейчас этот образ как раз и всплыл: голова Каракаллы в короне с высокими заострёнными кверху лучевыми шпилями.

«Ах, не забыть бы точно такую же диадему заказать! – думал Филипп, пытаясь зарубить это себе если не в мозгу, то на носу. – Не старую же лавровую рухлядь всю оставшуюся жизнь носить, пусть она и из золота высшей пробы!.. эээ… А что, если сразу шапку Мономаха или Большую императорскую корону? Нет-нет, этого и вовсе никто не поймёт! Опять чей-нибудь злой язык да ляпнет, что я с дуба рухнул или что я настолько круто опередил свой век, что из зависти повсюду разнесётся и понесётся: таких уникальных провидцев в реальной жизни не бывает! Так и скажут: мол, император сноб и вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа!»

– Эй, стража! Отвезите золотой венец во дворец, где я сегодня буду ночевать! Головой мне за эту диадему в ответе!

Из глубин его подсознания всплыло и несколько раз повторилось загадочное слово: «Амортизация… амортизация… амортизация…»

Примерно так узкому кругу самых продвинутых римлян по ночам в виде латинских букв и образа нагой девы снилось это сладкое слово свобода.

*****

Грандиозный банный комплекс раскинулся на платформе («Уж не цифровая ли она?» – мельком подумал император) площадью гектаров в десять. С запада платформа упиралась в Авентин и даже могла сойти за своеобразное продолжение холма, а восточная её часть нависала над великолепной лощиной.