Одни воспоминания и ассоциации порождают другие: куда иголка, туда нитка. Вот она, готовая сеть-паутинка. Уже не один сон во сне, а как будто цепочка нанизанных друг на друга снов: мужчина спит и видит сон, а в этом сне – ещё один сон, а в нём – ещё один.

Как будто вся жизнь есть сон: вот в детской руке Филиппа ауреус с портретом Траяна на лицевой стороне, а на оборотной – с изображением Богини Виктории со щитом и надписью «Дакия». Но… тут императора осеняет, что, говоря о захвате Дакии, Претекстат имел в виду переносный смысл. Типа «такую же, как Дакия». Ибо в оригинальной Дакии, провинции давно завоёванной, нет больше серебра-злата-электрума! Пуст тот сундук, а потому потерял былую ценность. Не бывать в Римской державе, подвластной Арабу, гиперинфляции, не говоря уж о галопирующей! И даже просто ползучей не бывать!

Филипп во сне вдруг вспоминает, что собирался провести аудит и полную инвентаризацию имперских закромов ещё в 244 году, но так и не сдержал своего слова, не отыскал воров, не вытащил их за ушко да на солнышко, ни с кого не взыскал по делам их и по справедливости.

«Ещё есть время, – думает император, причмокнув во сне. – Вся жизнь впереди… надейся и жди!»

Внезапно один сон во сне прервался, а за этим – и вся цепочка. Остался просто логический и последовательный сон о грядущем.

*****

Император спит и грезит.

…В сражениях и стычках проходит вся первая половина 246 года нашей эры – и к середине лета робкие карпы, оставляя то ли римлянам, то ли на произвол судьбы свои города, веси и крепости, бегут, сверкая пятками… до самых Карпатских гор.

«О, Иисусе! Я же теперь…» – осеняет владыку Рима.

Мысль не прерывается, а естественным образом перетекает в прямую речь.

– Я нынче Карпийский Величайший! – объявляет император войскам, а разросшейся, как на дрожжах, канцелярии отдаёт приказ: – Сейчас же готовить об этом Эдикт за моей подписью и срочно сообщить в Рим! Сенаторы должны знать, что они не ошиблись в своём императоре! Пусть готовятся восславить меня официально сразу, как только судьба и Боги… эээ… как только Господь Бог позволит мне вернуться в столицу!

Голову туманят мысли, а язык вязнет в зубах и гландах (их ещё не научились при заболеваниях вырезать без последствий для здоровья).

Прямой речью и суетящейся челядью дело не закачивается, ведь виктория должна быть увековечена на материальных носителях. Посему секретари, помощники, писари, курьеры и прочая обслуга продолжают стоять на ушах – император никому не даёт ни покоя, ни заскучать, ни задремать: мол, на то и щука в море.

– Скачите в Рим и на все монетные дворы! Вручите денежным властям мои Эдикты о чеканке серии монет касательно начала новой эры в истории римской Дакии! Я – второй Траян! Я круче Траяна! – приказывает Филипп, а в голову его лезут мысли о префекте Рима и претория Гае Мессии Квинте Деции, уже за пару дней успевшем в гущах столичного народца получить неформальную партийную кличку Траян (но правящий император об этом – ни сном, ни духом).

– А если спросят, где им взять золото и серебро для чеканки, что отвечать? – мнутся посланцы.

Тут императора снова пронзает неприятная мысль о том, что недра Дакии давно опорожнены: нет там больше благородных металлов. Пусть остатки и сладки, но и остатков-то никаких нет!

– Пусть изыщут возможности! – гаркает владыка Рима. – На то они начальниками и поставлены!

…Вскоре, как назло, приходят вести, что на доведение до ума азиатского Филиппополя опять нет денег.

– Раз мы прекратили выплаты карпам и нам это недорого обошлось, пора заканчивать и с прочими варварами! – озаряет Господь Филиппа. – Больше ни денария германцам! Ни сестерция! Ни шерсти клочка с паршивой овцы!