– Ты из какого района? – полюбопытствовал добродушно у оробевшего матроса.

У того было достаточно понимания разворачивающегося спектакля, но он никак не хотел менять сложившееся о себе как о несмышленом простаке мнение.

– Сорочинского… – настороженно поделился Репешку, млея перед грозой роты.

– А из какого села? – веселился старшина.

– Соро-о-ки… – растянул курсант голосом невинного младенца.

– Ну, видишь, как тебе повезло! – задорно проговорил старшина, при этом ладонью игриво шлепнул парня по плечу. – А служба как? – нетерпеливо ждал ответа.

Посылая прижмуренный хитрый взгляд по кругу, курсант добродушно прописклявил, вскинув брови: «Норма а-ально…»

– Я не сильно гоняю? – дружески положив руку на узкое плечо меньшего вдвое матроса, задушевно спросил старшина, тем самым изображая полную доверительность сторон.

– Не-е-ет, – легко поделился Репешку в протяжном стоне, бегая глазками и робея под тяжестью крепкой руки.

Все происходящее было сущим лицемерием. Лишь полчаса тому назад Забродский истязал группу построением и беготней по казарме (курсанты обязаны были уложиться за время горения спички); раздеванием до трусов с укладкой формы в аккуратный конверт и построением для проверки правильности ее укладки – и так два часа под незатихающие вопли неуемного крикуна. И сам же Репешку, проклиная самодура-старшину, затравленно метался вместе со всеми, мысленно посылая в адрес подлеца самые отборные ругательства.

– Ну а когда будет обещанное вино? – обратился ко всем командир.

– Когда пришлют, тогда и угостим, – за всех добродушно ответил Мырза.

– А не обманете своего дорогого старшину?

Присутствующие ответили вразнобой, что не обманут.

– Ну-у… – на долгом звуке Забродский подал мясистую ладонь Репешку, крепко сжал. – Тогда, если кто будет обижать тебя, сразу говори мне. Я буду лично разбираться. Понял?

Курсанта сильно перекривило, на что старшина звонко рассмеялся, величаво возвратил руку ему на плечо.

– Да, – Репешку вымученно улыбнулся, глядя по сторонам.

Ощущая на плечах пугающую тяжесть руки, он уже не сгибался, а даже расправил впалую грудь, гордясь, что собрал вокруг себя такое количество зрителей. Все смеялись над ним, а он тайно потешался над всеми.

Возле районного военкомата собралась большая группа людей: звучала приглушенная речь, слышались всхлипы и веселый гомон. Прижав к груди маленький баян, пожилой мужчина выводил старую, знакомую с детства солдатскую песню. Подхваченная орущей до хрипоты группой молодежи песня трогала сердца опечаленных парней.

– Ой, куда же ты, Ванек, – надрывались, никого не замечая.

Ой, куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек,

Во солдаты…

Скучая на площади, ко всему этому Александр Мирков оставался равнодушным, отдавая себя и последние минуты гражданской жизни собравшимся родственникам. Он никак не походил на тех, кого можно было бы, в прямом и переносном смыслах, назвать безусыми юнцами; давно начал бриться, жил в общежитии химико-механического техникума, который закончил весной, и был достаточно самостоятельным парнем. Получив возможность доучиться, к двадцати с половиной годам он еще не знал, что такое кирзовые сапоги и портянки, и это обстоятельство, конечно, огорчало и задевало его самолюбие.

Случилось так, что его родители находились далеко, на Крайнем Севере, в приполярном молодом городе Новый Уренгой, поэтому выработанный десятилетиями обряд проводов на службу проходил без материнских слез и от цовского напутствия. Вместо родителей Александра провожали двоюродные сестры средних лет с мужьями, из опыта знавшими, что ждут его тяжкие испытания, о которых мальчик, возможно, и не догадывается. На добром Сашином лице не было грусти, а лишь только горячее желание выполнить то, к чему он долго готовился. С первого взгляда юноша с ранними залысинами на широком лбу, с большим носом на худощавом лице, в шапке-ушанке на голове и телогрейке был неприметен. Но выразительные глаза, спокойный нрав, а главное, тренированное тело привлекали внимание к знавшему себе цену удальцу.