– Вы не знаете, что такое «скворец»? – удивился тот и подозвал к себе ближнего. – Вот смотрите, – указательным пальцем очертил круг на груди матроса, – это «скворешня», – и ткнул пальцем в центр солнечного сплетения, – а это отверстие для «скворца»: сюда и бьют, чтоб синяков не было.

– А вы получали?

– Приходилось… – ответил смущенно.

– А за что дают «скворца»?

– За что дают? – пожал плечами. – Да ни за что, просто не так посмотрел; не сделал того, что приказали. Там бьют без разбора, для профилактики.

Слушали, но все казалось бредом из далекой нере альности.

– Какая у нас будет специальность?

– Со специальностью вам повезло, – ответил командир, будто давно ждал вопроса. – Жить и работать будете в каюте, всех вас будут называть корабельной интеллигенцией, потому что будете ходить с папкой и никому, кроме командира корабля и замполита, не положено знать, чем вы занимаетесь.

Курсанты загомонили, улыбаясь при мысли об отдельной каюте.

– Почему нас все время «духами» называют? – раздался сердитый голос. – Это же идиотизм! Спортом не занимаемся, ничем не занимаемся… А только одно: «отбой-подъем», «отбой-подъем».

– Почему? – удивленно повторил старшина и, немного подумав, пояснил: – Потому что из вас душу вытряхивают. А ваше безделье скоро закончится; после присяги начнется совершенно другая жизнь.

– И еще, – осмелел кто-то из группы. – Передайте Забродскому: если будет так выстебываться, то нарвется.

Старшина с улыбкой ответил, что никому ничего не собирается передавать.

– А ты что, хочешь побить его? Попробуй… Он хоть на вид и не силач, но заломить может любого, – добавил спокойно.

– Ничего, люди найдутся.

Из бани вышел дежурный, разрешил войти. Курсанты загомонили и бросились в баню.

Отсутствие элементарных условий для отдыха еще больше осложняло службу. Красный уголок с двумя десятками столов и пестрой настенной агитацией имел статус закрытого музея с запретом на вход. Почему-то всем казалось, что он хранит какую-то тайну, влекомые любопытством курсанты изредка заглядывали в приоткрытую дверь, но отступали, напуганные тишиной.

Когда вечером упали на табуреты для короткого отдыха, Забродский, сидя на койке в шумном кругу друзей старшин, вдруг вспомнил о представителях дружественной республики. Оставив друзей, неторопливо зашагал поузкому проходу между койками, басовито выкрикнул:

– Мырза! Папиш! Репешку! – радуясь предстоящему представлению.

Услышав свои фамилии, те вздрогнули от неожиданного окрика. Обязанные подняться курсанты, бросая тревожные взгляды через густые ряды коек, вскочили и обреченно пошли на зов. Улыбаясь, они растерянно сближались, не понимая, чем привлекли интерес самого громовержца Забродского, удивленные, пугались до одурения. По правую руку от мешковатого Репешку стоял полноватый Мырза с торчащими стрижеными волосами, его молочно-белые щеки и лоб покрывали небольшие брусничные прыщики. По левую руку от Репешку шел самый мелкий из них, ростом с воробушка, молчун Папиш, лицо которого могло поместиться на ладони Забродского. Тихого застенчивого мальчика никто не видел недовольным или хмурым, не слышал, чтобы тот высказывался о творящихся вокруг безобразиях, – он все боль ше молчал или бурчал что-то невнятно себе под нос. А посредине шел всеми уважаемый, главный Илья Муромец – Репешку, с мешковатой, рыхлой фигурой, с втянутой в узкие плечи головой и выступающим вперед большим носом. Обычно лукавые глаза глядели на этот раз испуганно.

Забавляясь, Забродский похлопал по плечу в два раза меньшего Репешку, тем самым выражая доступность и высшую степень демократизма.