– И главное, бессмысленно, – философски заключаю я.

Захожу в кабинет шефа, а у того руки трясутся. Одну сигарету загасил, другую прикуривает. И это при всеобщем-то дефиците табачных изделий!

– Категорически, – протягивает руку.

– Катастрофически, – отвечаю.

– Эт-точно. Ну что, поэт, дал просраться, как пишут в «Пионерской правде», Марковой? А сам что делать будешь? Упечет ведь, как пить дать упечёт в психушку. Говнюк… – шеф окидывает воспалённым взором кабинет.

– Все собрались? Ну и ладно. Открываем собрание при закрытых дверях, – шеф смотрит хитро, игриво, а у самого шея, пылает как автозажигалка и руки дрожат.

– Я, грешным делом, саму передачу не слушал, – хитрит он. – Читал в сценарии преамбулу, так сказать. Веремчук у тебя в записи был?

– Нет, – отвечаю, – прямой эфир.

– Он кем у нас числится?

– Консультант по вопросам права. Член коллегии Приморских адвокатов.

– Ну и… Расскажи вкратце, может, кто не знает, почему Маркова у тебя сейчас в кабинете сидит, а «Скорая помощь» под окнами дежурит.

– Ублюдки потому что, – вступает в разговор Димоша.

– Ну, Дмитрий Николаевич – известный экстремист, – брякает недоучка Машка и сама, испугавшись собственной глупости, прикрывает ладонью рот.

– Веремчук молодец, – улыбаясь, подмигивает мне Димоша. – Всадил ей по самую маму.

Димка, озорно согнув руку в локте, и сжав кулак, показал, как и насколько Веремчук всадил Марковой.

– Ой, а я всё пропустила, – вновь встревает Машка.

В тон Димке пытается шутить Коляка:

– Маринка, какие твои годы? Еще всадят. И не такое пропустишь…

– Борис Александрович, – официально вступает в разговор Светлана Шпилько, – здесь, между прочим, дамы. И если Дмитрий Николаевич, как старший редактор, а с ним заодно и Николай Михалыч этого не замечают, мы с Анфисой Демьяновной надеемся, что вы напомните им что это такое…

– И обо мне напомните им, Борис Александрович, – снова высовывается Машка.

– Светлана права, – Анфиса выпускает густую струю дыма, выказывая личное недовольство. – Мне, я чувствую, здесь вообще делать нечего. У меня завтра программа, а еще конь не валялся.

Анфиса затянулась дымом, сжала губы и тут её прорвало.

– Ты же знаешь, Борис, собкоры ленивы! плёнки перегоняются поздно! всегда об одном и том же… А что, собственно, мы здесь собрались?! Что мы собираемся обсуждать?! Кто-то что-то брякнул, кто-то на кого-то обиделся. Чушь… И, что сказал ваш хвалёный Веремчук?! Оскорбил людей, назвал их уголовниками и дал повод любому и каждому поносить всех, кто занимается делом. – Оноприенко в сердцах гасит сигарету о край стола.

– Хорошо! Очень даже хорошо! – она резко встает, одергивает густо посыпанную пеплом юбку и нервно сжимает кулаки. – Я давно хотела поднять этот вопрос. Да до каких же пор, в конце-то концов, мы будем лить грязь на головы слушателей? Чуть свет накручиваем народ, а затем удивляемся, что в городе так неспокойно! Безобразие какое-то!

– Анфиса! – взрывается Димка, – по-твоему, все должны закрыть на всё глаза и пусть фашисты калечат людей?! А ты, умиляясь, будешь взирать на всё это и дебильно сюсюкать в эфире: «Ах, солнышко, ах, полянка, садики-цветочки, клубничка-херничка, блин горелый!»

– Борис! Как он со мной разговаривает! Я не желаю, чтобы со мной говорили в таком тоне! О чём он говорит?! Борис, я тебя спрашиваю, о каких фашистах здесь идет речь?!.

Пожар пытается загасить Коляка:

– Дмитрий Николаевич, ты зря, – оперным голосом заводит он, Анфиса Демьяновна уважаемый товарищ…

Оноприенко срывается с места и выбегает из кабинета.

– Ну вот. Обидели человека, засранцы, – главный сминает пустую сигаретную пачку, и тянется к моей.