Травинки кололи ухо, а возле него настраивал скрипку кузнечик. Ветерок, чуть слышно бормотавший о том, что лето идет к концу, коснулся горячего лба. Словно приласкал рукою отца, погибшего где-то в этих местах, а может, в самом городе или у Греческого мыса, а то и у дальнего, которым на западе заканчивался полуостров, и где погибли тысячи последних защитников русской твердыни, прижатые к морю, брошенные на произвол судьбы…

Мысли бежали по кругу и, возвращаясь вспять, невольно обращались к безвестным солдатам и матросам-черноморцам, чьи жизни оборвались на этой земле, прах которых взрастил эти травы, блеклые мелкие цветочки и неприхотливые одуванчики, создавшие для него, Константина, этот обычный и в чем-то неповторимый день.

Итак, подведем итоги… Что мы имеем на сегодня? Робинзона на обитаемом острове, сиречь на шхуне, замершей в устоявшемся болоте ожидания богатых купцов. Далее: имеем Проню, Генку-матроса с его обещанием помочь Робинзону и парочку людоедов, которые с появлением главного каннибала Дрына будут настроены испортить Робинзону спокойное течение жизни, ибо такова пошлейшая «селяви», что никакая бочка мёда не обходится без ложки дёгтя. Это дано, и от этого не отвертишься, значит надо стоять насмерть, стоять на своем, если не хочешь очутиться в дёгте и, как говорили когда-то, «потерять лицо». Так и запишем в итоге. Успокоился, аритмия исчезла? Вроде. Тогда вставай, подымайся, шагай восвояси.

Константин вернулся к ветхим коконам башен. Едва темнел далекий горизонт, придавленный словно бы дымным небом. Выше дымные полосы тончали, переходили в голубизну, уже процеженную там, где она начала очищаться и набирать силу, чтобы обрести в зените звонкую синеву. За складками мысов угадывался город, а под скалой, на мутно-желтом стекле речушки замерла, будто рыбачий раскрашенный поплавок, шхуна – его твердыня на ближайшие месяцы, месяц, а то и дни. Значит, надо день простоять да ночь продержаться, а уж финал, каким бы он ни оказался, встретить во всеоружии.

Ни Дрына, ни супружеской пары он уже не застал. Поел прямо на камбузе, развлекаемый Проней, торчавшим в дверях. Генка-матрос поднялся лишь к ужину, поскреб по кастрюлям и, не найдя ничего существенного, как и все остальные, ограничился чаем и хлебом с маслом.

– Такова логика кухонной борьбы, – уныло констатировал он, – и нашествие самого прожорливого таракана в нашей округе.

– Я тебя поднимал к обеду, а ты меня послал! – упрекнул его боцман. – Но Варьке я наказал оставить расход на двоих.

– Там и на одного не было, если б я знал… – завиноватился Константин.

– Тут и знать нечего, – ответил Генка. – Проня, давай ключ от гостиницы. Я намерен экспроприировать экспроприаторов в их собственной берлоге. Такова логика унутренней борьбы. И если она началась, началась она не по нашей вине, а раз не по нашей, то и мы вправе залезть в закрома, а завтра предъявить этим камбузным крысам морской протест.

– Только их собственный харч не трогай, – сказал боцман, доставая ключ.

– Личная собственность неприкосновенна и охраняется законом! – торжественно провозгласил Генка. – А что касается продразвёрстки, оставим ее военному коммунизму и историческому материализму. Когда я служил под знамёнами герцога Кумберлендского, даже в ту пору я не покушался на чужую курицу или поросенка, я…

– Пи… травить будешь на Волге, там пресная вода, – оборвал его боцман. – Кто хочет жрать, ты или я?

И Генка отправился пошарить в холодильнике, принадлежавшем экипажу.

Утром Генка-матрос поднялся даже раньше Константина, вскипятил чай и, поджидая Варвару, устроил засаду на камбузе. Проня накануне уехал к себе на Южный берег, так что супруги были встречены, как сказал тот же Генка, «огнём двух орудий». Правда, «орудие» Константина молчало. Инициатива встречи принадлежала Генке, он и встретил Варвару с постным лицом библейского проповедника.