– Как так? – воскликнул дьякон.

– А вот как. Ты слушай лучше. Жила здесь в Кодроши Ликуца, вот только Бога чем-то прогневала. Сын её чахоточным вырос. Тощий и серый, губы синие, а под глазами тёмные круги. Два шага шагнёт – задыхается. Даже лежать не мог, только полусидел в кровати, всё в его груди клокотало и свистело. Как кровью харкать начал, повела его мать в церковь, почти на своем горбу и принесла. Пал он перед иконой ниц. Как начал молитву творить, закашлялся, кровь у него горлом пошла. Думали: всё, тут вот Богу душу и отдаст. Но нет, успокоился вскоре. Смотрим – дышит. Домой бедолагу дотащили. С того дня парень поправляться начал. Свисты в груди прошли, лежать начал, выспался первый раз за год. А дальше ходить стал, есть сам и пить. Лицо бледным сделалось, потом и вовсе румянец появился. Ликуца на него не нарадовалась. А сам он шутить начал: «Вот силушки наберусь и к Дойнице-хохотушке посватаюсь». Только вот и сорока дней не прошло, как ночью вновь начал кашлять бедняга. Вмиг побледнел и снова харкать кровью стал. Под утро отмучался. А через полтора года и мать за ним в могилу последовала. Не смогла горя пережить.

Другой случай был. Жил у нас Маноле, обжора и выпивоха. Благо, Господь его хозяйством хорошим наградил, да сыновьями крепкими. Вот только всё, что ни выручат за свои шерсть и кожи, всё тратил Маноле на вино да еду. Ел в три горла и пил без меры. Растолстел мужик, брюхо наружу из-под рубашки выкатилось, щёки обвисли. И вот начал у него после каждого застолья живот болеть, да так сильно что иной раз по три дня с постели встать не мог. Рвота и понос мучали. Кожа бледнела, на лбу испарина выступала. Но Маноле всё неймётся. Отлежится, полегчает ему, и уже через неделю опять за своё принимается. Время шло, болеть он стал дольше и всё тяжелее. Глаза пожелтели, живот раздулся, будто бурдюк с водой, а ноги и руки, наоборот, тонкими сделались, усохли. Когда ходить уже совсем тяжело стало, отправился Маноле в церковь, припал к иконе, об исцелении попросил и в грехе чревоугодия повинился. В тот же день ему полегчало: дышать стало легче, боль в животе прошла, глаза от желтизны очистились. А через несколько дней и живот спал, и силы вернулись. Начал Маноле опять есть-пить по-старому, только теперь перед трапезой всегда Николая Угодника поминал. Прошёл месяц, прошёл второй, и сделалось бедняге снова худо. Живот распух совсем и сделался, как у жабы. Уже не только глаза, а вся кожа пожелтела, а тело синяками покрылось да пятнами красными. Ноги отекли да так, что кожа треснула, а оттуда сукровица сочилась. Раза три носили его сыновья в храм перед иконой помолиться. Но становилось старику только хуже. Вот как-то под утро рвота у него началась кровавая, долго промучался, пока собственной кровью не захлебнулся.

Или вот ещё. Жила у нас как-то Ралука. Красивая была девка, волосы чёрные, как уголь, волнистые, локоны тугие. Лицо приветливое, губы алые, глаза добрые и ямочки на щеках милые. Походка ровная, точно у королевны. Работу любила, всегда матери помогала и бабке старой. А шила и ткала всех лучше. И жених сыскался ей, красавец Михай, высокий парень ладный. Хозяйство у него большое, но со всем управлялся. За что ни возьмётся, всё прибыль приносит. А танцевал он, как сам Фэт-Фрумос. Два года прожили они вместе, да только Господь им ребёнка не дал. Уж и отвары трав всяких пила Ралука и обряды должные соблюдала, а детей всё не было. Стал её муж укорять, дескать зря я тебя взял такую бездетную. А она уйдёт в горы, сядет на бел камень да ревёт в голос. Стала она чудотворной иконе молиться. Каждый день перед ней к помощи Божией призывала. И вот поняла Ралука, что ребёнка под сердцем носит. Михай рад был радёшенек. На следующий день в Брашов съездил и серьги жене серебряные купил. Всё для неё делал, любую прихоть исполнял. А как пришлось Ралуке рожать, так занемогла она. День рожает, второй пошёл, а разродиться никак не может. От боли кричит, в лиходадке бьётся. За бабкой повивальной Михай поехал, а как вернулся, отошла уже Ралука в мир иной. А бабка сказала, что ребёнок поперёк в утробе встал и родиться не смог, только ручка его наружу высунулась. С тех пор не мог себе места найти Михай, всё себя в смерти жены винил. А потом вроде бы отлегло, притупилось горе. Вот однажды поехал он в Рышнов мешки с шерстью на рынке сбыть. А потом мать его случайно увидела: лежат мешки там, где лежали. Почуяло сердце недоброе. Людей созвала. Побежали искать его. Недалеко ушёл Михай. В трёх милях от Кодроши на дне ущелья его нашли бездыханного.