Таким образом, «жизнь» может стать для нас символом высшей ценности, высшего добра, что, в свою очередь, является символом подлинного бытия, и само бытие есть лишь символ последней тайны. И так как перед этикой раскрывается бесконечность, то в ней всегда много проблематического. Только этика нормативная, законническая совсем не видит этого и не понимает. И так, как проблема этики связана с загадкой о человеке, то она и должна быть учением о назначении и призвании человека, и прежде всего, этика должна познать, что есть человек, откуда он пришел и куда идет.

Этика потому и существует, что есть проблема теодицеи*, оправдания Бога. Если в мире существует зло, то неизбежно Его оправдание, и это, в свою очередь, является решением вопроса о происхождении зла. Следовательно, этика это не только суд над человеком, но и над Богом. Против Творца восстало как зло, так и добро, мучимое злом сотворенного мира. Злые ненавидят Бога за то, что Он мешает им творить зло, добрые готовы ненавидеть за то, что Он допустил существование зла. И потому традиционное теологическое учение о грехопадении все превращает в божественную комедию. То есть, свободу, через которую тварь склоняется к злу, она не от себя имеет, а получила ее от Бога. И это нисколько не снимает ответственности с Творца за зло и муку мира. Бог предвидел зло и страдания мира, которые полностью вызваны Его волей и находятся в Его власти, вплоть до гибели и вечных мук многих. И Он согласился сотворить мир и человека в этих страшных условиях. Это и есть глубокий нравственный исток атеизма. И совершенно последовательно нужно сделать вывод, что Бог в вечности одних предопределил к вечному спасению, других же – к вечной гибели. Страшное учение Кальвина* имеет огромную заслугу. Он договаривает до конца то, что неотвратимо вытекает из ортодоксального учения о миротворении. Конечно же, мы начинаем легче дышать, когда переходим от теологии катафатической к теологии апофатической. А весь смысл и ценность жизни определяется скрытой за ней тайной, не подлежащей рационализации, о которой возможен лишь символ и миф. Мы и приходим к Богу не потому, что рациональное мышление требует Божьего бытия, а потому, что мир упирается в тайну, где наше мышление заканчивается. Следовательно, глубже приобщает к тайне мистическая апофатическая теология:

Божественное Ничто или Абсолютное апофатической теологии не может быть Творцом мира. Эта истина раскрыта германской умозрительной мистикой. Таков смысл учения Экхарта* и Беме*. Святая Троица, Бог Творец рождается из Божественного Ничто. Творение мира Богом Творцом это уже вторичный акт. Отсюда можно признать, что свобода вкоренена в Ничто и не сотворена Богом Творцом. Она первична и безначальна. Различие между Богом Творцом и свободой ничто уже вторично – в изначальной тайне, в Божественном Ничто это различие снимается, ибо из него раскрывается Бог, и из него же раскрывается и свобода. Но с Бога Творца снимается ответственность за свободу, породившую зло.

Итак, человек это дитя Божье и дитя свободы ничто, небытия. Свобода ничто согласилась на Божье творение, небытие свободно согласилось на бытие. Это отражено в мифе о грехопадении, о бессилии Творца предотвратить зло, возникающее из несотворенной Им свободы. Это и есть подлинная трагедия не только мира, но и Бога. Бог жаждет друга, тоскует по нем, ждет от него ответа на Свой призыв к Божественной полноте, к соучастию в Божьем творчестве, побеждающем небытие. Но в акте миротворения не может быть предотвращена возможность зла, заключенного в свободе