Будто пощечина. Глупо, но в глазах у нее защипало. Разве можно было попасться на иллюзию беззащитности? Это же то самое чудовище из кошмаров. И смотрел он на Ма с ненавистью, как и многие мужчины до него. Взгляд обвинял в том, что она такая, какая есть. Начисто лишенная, по его мнению, чести, неспособная к дочернему долгу, верности и любви.

– Тебе, может, и жаль, – заключил Оюан. Кулаки его были стиснуты – так сжимаются говяжьи жилы, падая в кипяток. – Но не мне. Я не сожалею о содеянном.

Контраст между утонченной внешностью и кошмаром, который скрывался под ней, напомнил Ма перламутровый кокон шелкопряда: гроб для гусеницы, сварившейся заживо.

Слезы она сумела сдержать, но голос унизительно дрожал.

– Вижу, генерал действительно мужчина, несмотря на свою внешность. Только мужчины так любят ставить на место женщин. У меня был жених, который вел себя похожим образом. Наверное, мне стоило бы описать, что с ним произошло, если вы думаете, что я ничего не знаю о резне. Но вам мало просто смотреть на зверства. Вы бы обрадовались прощению из уст тех, кто сделал с вами такое, – произнесла она, махнув в его сторону рукой. – Глядишь, и убедили бы друг друга, что ничего страшного не произошло.

Никакой красоты не осталось в его лице, когда он яростно просипел:

– Убирайся.

В поездках плохо то, что в твое отсутствие накапливается бумажная работа. Чжу разбиралась с бумагами всю ночь. Она кое-как научилась писать левой рукой – но выяснилось, что приближенным от этого неуютно до боли. Немногим хватало наглости глазеть, но по быстрым, колючим взглядам исподтишка все было понятно: их до отвращения завораживала неполноценность чужого тела. Ее вид оскорблял их взоры, так же, как и взоры предков. Слуги косились на нее украдкой, потом отводили взгляд, наслаждаясь осуждением. Уважать калеку они не могли. И ей приходилось раз за разом завоевывать свое царство в их глазах – снова, и снова, и снова.

Пока она работала, слуги опускали парчовые занавески вокруг кровати, выметали груды золы из курильниц, ходили по комнате, снимая нагар с белых восковых свечей. В покоях Чжу, куда проникал мягкий свет фонарей, было тепло и уютно. Вошла Ма, отпустила слуг. Спустя какое-то время она вернулась свежеумытая, в белой рубахе и сказала:

– Тебе нужно отдохнуть.

Чжу со вздохом отодвинулась от стола. Ма вынула заколки у нее из волос. В прошлой, монастырской, жизни бритая голова казалась Чжу такой же неотъемлемой частью собственного облика, как и черные глаза. А теперь пришлось признать: в холодную погоду с волосами теплее. Хотя она прекрасно могла раздеться сама, было приятно ощущать, как заботливые руки Ма расстегивают пояс на торжественном облачении. Некоторое время Ма трудилась молча. Затем, с видом человека, которому давно уже не дает покоя какая-то мысль, она произнесла:

– Генерал Оюан – не самый приятный человек.

– Ты ходила к нему? – Чжу стало интересно, чего Ма ожидала от этой встречи. Сама она с ним не виделась, у нее было сильное предчувствие, что не надо дразнить гусей. – Не принимай на свой счет. Я, конечно, испоганила ему настроение, как никто и никогда. Но он ведь вообще всегда такой. Не без причин. Однако сомневаюсь, что генерал был жизнерадостным ребенком до убийства родичей и кастрации.

Она добавила сердито:

– Однако же! Я удивлена, что ты не смогла его покорить; ты по душе всем.

– Я по душе тебе. – Ма стянула с Чжу платье и расправила его на стоячей вешалке, где оно обычно висело до утра и пугало Ма – но не Чжу, которая, вставая ночью по нужде, давным-давно выработала непрошибаемое равнодушие к призрачным силуэтам. – Многие меня всего лишь хотели.