Тошнота.Ру. Сборник непрошеных драм с комментариями С. Ф. Борис Полухин

Современный критик справедливо негодует, когда узнает, как травили непониманием и непризнанием гениев прошлого. Уверен, что уж он-то точно отличит гения, лишь прочитав, увидев или услышав его произведение. Забывает, что критик прошлого точно также благородно возмущался по тому же поводу.

Известный российский литературный критик, когда прочитал драматический триптих «Фаустята», то признался, что давно не читал таких интеллектуальных произведений. Их надо опубликовать, отметил он. Но тут же быстро поправился, что их журнал пьесы не печатает. На такой ноте наш автор с ним расстался. Критика понять можно. Он не был уверен в своей оценке, чтобы заявить: что он открыл миру нового Шекспира или встретил мастеровитого графомана.

Сегодня нет авторитетов, какими были в свое время Гайдн, Гете, Пушкин, Белинский, Толстой. Личностей, способных профессионально оценить новое произведение. Эти авторитеты начали исчезать с небосклона еще в прошлом веке. Ведь уже Борис Пастернак не справился с этой ролью. Вспомним, когда Сталин в телефонном разговоре уточнял у него, как у живущего авторитета, а Мандельштам «мастер, мастер?» Тот не смог внятно ответить вождю. Он лишь сказал: «Я не могу говорить о том, чего не чувствую. Мне это чужое». Пастернак не был уверен, что на его суждение не влияет его личное отношение к поэзии коллеги.

Действующие лица

КИРИЛЛ ТАВРУЕВ, молодой художник.

Его ТЕНЬ.

ЕЛЕНА КАДЕТОВА.

АНАТОЛИЙ, художник,

ВАСИЛИЙ, журналист, друзья Кирилла.

ПРАСОЛОВ, его сосед.

ДЕВУШКА с мимозами.

ДЕВУШКА с чертежным тубусом.

ДЕВУШКА в шляпке.

МУЖЧИНА в старомодном плаще,

ДЕВУШКА в велюровой кепочке,

ПЕРВЫЙ ПАРЕНЬ,

ВТОРОЙ ПАРЕНЬ, пассажиры в вагоне трамвая.

Мастерская Тавруева (оборудована в квартире жилого дома). У левой стены стоят книжный стеллаж, небольшой стол, мольберт, кресло. По середине мастерской поставлен табурет для портретируемого. Справа у стены находится тахта, дверь в мастерскую и платяной шкаф старомодного дизайна со встроенным во всю высоту дверцы зеркалом. На стенах мастерской развешаны картины художника.

Позднее утро. На тахте под простыней лежат Кирилл и Елена. Рядом стоит стул, на который брошены их одежды. Оба давно молчат. Вдруг Тавруев резко сбрасывает с себя простынь, поднимается. Берет со стула джинсы, надевает их.

ЕЛЕНА (с тахты). Кирилл, ты был доволен мной ночью?

ТАВРУЕВ. С нетерпеньем жду повторения.

ЕЛЕНА. И я красива?

ТАВРУЕВ. Елена, ты ослепительна. (Застегивает молнию на джинсах. Подходит к зеркалу шкафа. Вопросительно встречает свое отражение. Елена поднимает голову с подушки, садится.)

ЕЛЕНА. Отлично! я красивая и на меня западают. Это те оценки, которые женщина хочет слышать от мужчины каждое утро.

ТАВРУЕВ (отражению). И по утрам я всегда вру им – зачем? А сначала себе… Я с первого взгляда вижу женщину, какая она будет без одежды, косметики. Но уговариваю себя: оставь придирки, Тавруев. Она прекрасна! А в постели каждый раз убеждаюсь, что обманул только рассудок. Но не свое тело. И оно уступит, когда выработается на партнершу условный рефлекс…

ЕЛЕНА. Но ночь в этой мастерской мне все-таки аукнулась. Полетел весь мой расклад мужчин. Ты не стелешься ни в одну из четыре моих стопок. А новую не знаю, как назвать?

ТАВРУЕВ. Распиши свой расклад. Может, я подберу себе лейбл.

ЕЛЕНА. Было бы здорово. (Отгибает на руке мизинец.) В первой стопке мужчин у меня Духовники. С ними я встречаюсь, когда мне хочется интеллектуального единения. Или напала зеленая тоска. Это сугубо беседы, никаких постелей. (Решает снять кольцо со следующего пальца.)

ТАВРУЕВ (отражению). В точку. Эта стопка не про нас. Неэстетичная. Ведь интеллектуальное единение своей незаконченностью оставляет осадок не только на душе. Но и на плавках…

ЕЛЕНА. Вторую (отгибает палец уже без кольца.) я зову Мальчики Ромео. Ими я увлекаюсь, когда хочу романтических чувств, юного секса. (Раскрывает средний палец.) Далее у меня мужчины с наклейкой Павловцы. Это взрослый секс – по зову моей физиологии. И, наконец, моя самая любимая стопка со штучным товаром (поднимает указательный перст, коронует его снятым кольцом). Ее я нарекла Небесные любовники. Это когда романтические чувства и духовное общение, юный и взрослый секс. Полная гармония!.. (Затем поднимает вверх большой палец.) И… не слышу лейбла, Кирилл?

ТАВРУЕВ. Сей-час… (Отходит к столу, извлекает из пачки сигарету, закуривает. После нескольких затяжек.) Сдаюсь! (Опускает свой большой палец руки вниз к полу.) Елена, твой расклад мужчин само совершенство. Ни добавить, ни отнять. Видно, я из тех мужчин, о ком говорят в семье не без урода. Вчера ты просто промахнулась стопкой. (Садиться в кресло.)

ЕЛЕНА. А знаешь, чем ты купил меня вчера в ресторане? Мне нравятся мужчины, которые умеют красиво знакомиться. Правда, поначалу я не поверила, что ты из них. Когда официант передал мне от тебя конвертик из салфетки, я хотела сразу его выбросить. Подумала, что там написана очередная пошлость или банальность. Но что-то меня остановило, и я развернула салфетку. Признаюсь, твои стихи здорово легли на мое настроение. (Воспроизводит их по памяти.)

ПРЕКРАСНОЙ НЕЗНАКОМКЕ

(Снимает со спинки стула рубашку Тавруева, надевает ее и встает с тахты. Подходит к окну, раздвигает шторы, распахивает створки рамы. С любопытством выглядывает во двор.)

ТАВРУЕВ (про себя). Как же сегодня много солнца! Ее московская мордастость зада так и режет мне глаза. Вытолкать вон?!. Эээ, не ври хоть себе: никого ты не выгонишь. Как не вытолкал других женщин – вот так же просыпавшихся в этой мастерской. Теперь по накатанному. До того утра, когда уже ни слова, ни жесты будут не нужны. (Елена покидает окно. Подходит к зеркалу шкафа, забрасывает волосы за плечи, смотрится. Затем достает из дамской сумочки, подвешенной на дверной ручке шкафа, очки в модной оправе. Надевает их и рассматривает картины на стенах мастерской.)

ЕЛЕНА. Надо признать, что женщины тут до меня были красивые. (Переходит к холстам, развешанным на следующей стене. Останавливается возле картины.) А эту картину ты как назвал?

ТАВРУЕВ. Луна наизнанку.

ЕЛЕНА. Забавно. Я бы с удовольствием повесила ее у себя в квартире.

ТАВРУЕВ. Она прикована к моей стене цепями. Даже галерейщики на нее лишь облизываются.

ЕЛЕНА. Жаль. (Поворачивается в его сторону.) Кирилл, а тебе не обидно? Галерейщики сначала скупают картины по дешевке. А потом выручат за них, особенно после смерти художника, целое состояние.

ТАВРУЕВ. Лично я на галерейщиков не в обиде.

ЕЛЕНА. Странно. На художника не от мира сего ты не похож.

ТАВРУЕВ. Я уже с ними поквитался.

ЕЛЕНА. Поквитался? Подкараулил их ночью у подъезда и набил морды? Расскажи, расскажи, мне очень интересно, чем ты им отплатил.

ТАВРУЕВ. Мукой. Я, как Ван Гог, намешиваю ее в краски только в большей пропорции. Значит, после моей смерти вскоре за моим телом рассыпаться в прах и мои картины. А может и раньше.

ЕЛЕНА. Оригинальная месть. А краски на картине Луны наизнанку тоже с мукой?

ТАВРУЕВ. Она единственное мое исключение.

ЕЛЕНА. Кирилл, обещай мне, что мой портрет ты будешь писать нормальными красками, как Луну. Я не хочу, чтобы потом, когда он начнет крошится, мои будущие внуки подняли меня на смех. (Задерживается возле пустого мольберта.) Кстати, я буду позировать тебе прямо сейчас?

ТАВРУЕВ. Вряд ли… сейчас не срастается.

ЕЛЕНА. Но вчера в ресторане ты говорил, что уже утром начнешь писать мой портрет. Я буду твоей Саскией!

ТАВРУЕВ. Тебе не повезло, Елена. Сегодня в мастерской слишком много солнца. Что все вокруг до боли режет мне глаза.

ЕЛЕНА (в сторону). Рембрандт херов. (Вслух.) Утерлась. Буду знать, в этой мастерской не исполняют желания Саский. Правда, мне больше нравится красота женщин Рафаэля. Она интеллектуальнее. Хотя сам он, говорят, постоянно сетовал, что настоящие красавицы перевелись в Риме. (Забирается на табурет для портретируемого.) Интересно, а какой бы он нашел меня?