– Мы огнивом возле куста – щёлк! А куст синим пламенем – как пыхнет! А цветов-то и не опалило!

– И тут, – в этом месте братья делали «страшные глаза», понижали голос,

– как всё вокруг затрещит! Как оползень потечёт! Это Целитель – Змий к нам пополз. Прямо из тайги на нас полз, на пламя багульника! Еле мы от него удрали!

– Врёте вы всё! – обижалась Тонечка. Но братья обещали принести домой цветы и показать ей. Однако сорванные и принесённые с сопок ветви багульника дома огнём не пыхали, и Змий-Целитель во двор не лез.

Очень хотелось Тонечке самой взлететь ввысь, туда, в сопки, где высокое весеннее небо, где пенное царство розово-сиреневых кустов. Где весёлыми облаками вьются-порхают бабочки. Но Тонечку в сопки мать не пускала – мала ещё.

А вот теперь и вовсе со двора ходить не велела. Чтобы чего не вышло с дитятей…

Слободы забурлили…

А Владивосток стал центром Дальневосточной (буферной) республики.

И даже тут, на самом краешке обитаемого мира – Ойкумены, люди, единые ранее в своей общности, стали расползаться на две разные стороны.

За белых и за красных…

Тонечка слышала эти слова, но особо не вникала, о чём это. Только замечала, что все стали суровее и уже не шутили с ней, не баловали её, как раньше. А потом и вообще дома остались только женщины… и те частенько слезу точили украдкой. Уж не до песен.

Вот и братья Беловы стали красными партизанами. Ушли в тайгу, спрятались за топи. Но как уйдёшь ты от жилья?

Где еду взять?

Вот и выходило, что между посёлком и красными партизанами постоянно была крепкая связь.

Наружная жизнь Степана, Тонечкиного отца, теперь старшего проводника КВЖД, текла размеренно и без изменений. Он всё также постоянно уезжал в рейсы.

Но втайне ото всех Катерина дома пекла хлеба для братьев – партизан, а младший её брат – пятнадцатилетний парнишка – ночами таскал хлеба в тайгу. Для него на лесной опушке между двух небольших сопок смастерили полый внутри стог. Тонечка знала, что туда, в тот стог, Катерина носила еду ночами. Мать строго-настрого запретила Тонечке даже и словечко о том выронить, такая беда будет!

Но не обошлось без доноса. Новое слободское начальство заметило, что из трубы дома Катерины всё время идёт дым.

– Почто она день и ночь печь топит? Не зима, чай!

Белоказаки нагрянули к ней с обыском. С криками и угрозами выволокли Катерину из дома, выгнали Тонечку, сестёр её и братьев – во двор. И перед ними, детьми, стали избивать мать их, требуя её признания, что помогает-кормит партизан.

Не помня себя, Тонечка вырвалась из рук держащего её казака, дико завизжав, кинулась на обидчиков матери… Её сильно ударили, она упала без сознания…

Тут набежали все многочисленные родственники и соседи и принялись горячо доказывать, что хлеб Катерина печёт на всю слободу, пока муж в отъездах,

– Жить-то надо! Вот и печёт всем!

Белоказаки угомонились, но не поверили.

Однажды, ранним росистым утром они выследили паренька, залезшего в стог за хлебом, и закололи, затыкали его саблями прямо через стог. И потом несколько дней не разрешали родным труп забрать. Тонечка видела, как мать безмолвно рыдала, уткнувшись в подушку. Стояла Тоня рядом, молчала, не знала, что сказать, как унять такое горе.

А потом она услышала, что мать с подругами зашепталась о странном и страшном: таинственным образом пропал «зверь» хорунжий.

Вскоре по слободе пошёл слух, что,

– Нашли труп его, хорунжего-то! Бочку прибило к берегу Песчанки!

– Уж такой страшенный, весь в кровище!

– Всё, как в сказке про царя Салтана, – так думалось Тонечке. Эту сказку она читала сама, её учил отец, когда был дома. В бочку посадили, «засмолили, покатили и пустили в окиян». С одним добавком – в настоящей жизни вся бочка была пробита-утыкана трёхдюймовыми гвоздями остриями вовнутрь… Но нет, Тонечке жалко хорунжего не было – на её глазах он бил её мать.