Томление духа Николай Старинщиков

Ножовкин сидел на скамье у вокзала. Между ног – дорожная сумка, в голове – каша. Подавая иск, он надеялся, что судебный процесс хоть чему-то научит супругу. Однако их быстренько развели: судье не было дела до чужих детей… Короче, воспитал жену, чтоб меньше орала. А та в последнее время и вовсе спятила – твердит на каждом углу, что Ножовкин теперь ей не муж, а всего лишь сожитель. Это при двух-то сыновьях! Взять хотя бы сегодняшний день. Собрал сумку, подступил к супруге, собираясь сказать, что всё будет хорошо. При этом надеялся, что жена положит в дорогу хоть пару сухарей. Ничего подобного! Она забрала даже таблетки, что берут обычно в дорогу.

– Возвращаться будешь – сразу к себе в конуру! А к нам ни ногой! – кричала она. – К нам сюда больше не надо! И пасту мою положи обратно!

Ножовкин присел к столу. Сыновья стояли рядом. Обнимали на прощание. И говорили тихонько, что всё ерунда, что мать успокоится. Потом принесли ему пасту и кое-какие таблетки – от головной боли и для живота. И даже проводили до автобусной остановки. Хорошие у него сыновья.

Теперь можно было вообще ни о чем не думать. Трое суток – и ты в Сибири. Погода бы только не подвела.

Над станцией вдруг загремело, женский голос объявил о скором прибытии поезда. Ножовкин подхватил сумку – и на переходный мост. Оттуда щербатыми степенями книзу, бегом, поскольку поезд стоит всего три минуты.

Вагоны – с проводниками в распахнутых тамбурах – пролетели мимо, со скрежетом остановились.

Ножовкин кинулся к своему вагону.

– Билетики приготовили! – орала проводница. – Паспорта! Или документ, его заменяющий! Проходим! И ноги! Ноги, говорю, вытирайте!

Пассажиры вломились в вагон и копались теперь по своим местам. Проводница пошла вдоль вагона, собирая билеты, а поезд уже катил от города. Ту-ту, пассажир Ножовкин! Скоро ты будешь у мамы.

Он сидел на боковом месте плацкартного вагона. Наискосок от него оказалась пожилая дама-блондинка. Сидя в постели, она достала вязальные иглы и принялась за рукоделье. Это был какой-то длинный чулок.       Соседка оказалась словоохотливой, и вскоре стало известно, что женщина едет до Новосибирска, что у нее там был когда-то большой дом на окраине города, а сама она работала водителем в аэропорту. Муж, по ее словам, (она называла его мужиком) оказался никудышник, и она бросила его лет двадцать назад. В городе у нее оставалась многочисленная родня, другая ее часть, как и сама пассажирка, обитала теперь в Германии: попутчица оказалась российской немкой по рождению. За границей у нее было денежное пособие и крыша над головой – на чердаке двухэтажного дома со всеми удобствами.

– Чердак здесь и чердак там – это совершенно разные вещи. – Женщина блеснула ровными зубами. – Кроме того, я пользуюсь помещением для сушки белья. Остальные немцы ими не пользуются, так что жизненного пространства мне хватает. А средства… как видите, их достаточно, чтобы съездить в Россию.

– В детстве у меня тоже был друг-немец. В деревне. Ромка Шварцкопф…

– Нас много жило в Сибири. И в Казахстане. И в здешних местах – на Волге. У меня брат до сих пор здесь живет. Он главный инженер, строил реактор.

Она вновь улыбнулась. Вероятно, у нее были искусственные зубы. Лицо между тем казалось грустным. В далеком городе ее ожидала родня, затем – перелет в Тюмень, где тоже была родня. Попутчица говорила, а сама всё косилась на девушку с парнем – те завалились вдвоем на верхнюю полку, едва уместившись, и вроде как спали.

Попутчица, отложив вязанье, вынула из сумочки фотоснимки и стала показывать их Ножовкину. Попутно она говорила про то, как хорошо ей живется в небольшом городке, как им там весело и, главное, как они обеспечены.

– Федеральное правительство заботится о нас. У нас всё есть. Абсолютно всё.

Там было всё, однако она ехала в Сибирь, где оставался в том числе бывший зять. Будучи в браке, дочь уехала вместе с матерью, тайком, и теперь тосковала о муже. Но какой это брак, если муж здесь, а жена – за границей.

– Надеется, что он приедет к ней, – продолжала немка. – А ведь он издевался над ней, пил, изменял всю дорогу. Работал на машине и с женщиной со своей работы связался, как будто моя дочь хуже той. Теперь живет один в большом доме.

– Женился, может…

– Да нет. Наши пишут, звонят – не все же уехали. Живет, говорят, Эмма Ивановна, как бирюк… Но бог с ним. Одна у меня беда, – вздыхала попутчица, – как я с вещами буду карабкаться.

– Не беспокойтесь. Вдвоем перетащимся.

– Вот и ладненько. Я буду на вас надеяться.

В Новосибирск они прибыли затемно. Выгрузив немку с вещами, Ножовкин сунул ей визитку на всякий случай, после чего бросился вдоль состава – надлежало успеть в прицепной вагон, что шел до Тайги. Ему повезло: в вагоне оказалось много свободных мест. Доплатив за проезд, он сел к окну и смотрел теперь вдоль пустынного перрона. Попутчица стояла возле вещей, и какой-то мужик укладывал их на тележку.

В Тайге среди ночи Ножовкин вышел из вагона и плюнул с досады – рельсы белели в инее, а ведь он рассчитывал на хорошую погоду.

Переходный мост был в другой стороне, и Ножовкин двинулся через рельсы к вокзалу. Купил билет до Томска, присел на скамейку. Холод в нетопленном помещении пробирал до лопаток. Однако вскоре объявили о посадке на проходящий поезд, и Ножовкин кинулся на перрон. Состав оказался на дальних путях, так что пришлось нырять под вагонами – лишь бы успеть. Вот и нужный вагон – и снова тепло. Минута, и поезд пошел, набирая скорость.

Ножовкин едва дышал после недавнего бега. Господи, что за жизнь такая – то стоим, то бег с препятствиями среди ночи. Взгляд у Ножовкина прилип к окну. Только бы потеплело. Недельки хотя бы на две.

Тайга в редких огнях уплывала в темноту.

Ближе к Томску поезд временами едва тащился. И под конец встал. Ножовкин, не торопясь, поднял сумку и пошел из вагона. Осталось обогнуть площадь, чтобы снова продолжить путь – теперь на автобусе. Автовокзал за прошедшее время сильно изменился. Новые сиденья. Цветы в кадушках. Киоски, ларьки, платный туалет. И здесь вдруг пришла на память попутчица-немка – Эмма Ивановна. Интересно, а в германских вокзалах – платные туалеты?

Ножовкин купил пачку сигарет и выбросил пустую, что выкурил за время пути. Подошел автобус. Ножовкин, пропуская бодреньких стариков и старушек (в руках у них были пустые корзины), поднялся в автобус, однако его место оказалось занятым – на сиденье, словно пень, сидел упитанный мужик в годах.

– Садись, где найдешь, – сказал «пень». – Мы тут все так.

Свободно оказалось лишь в самом заду, на длинном сиденье, – среди пыли и масляных пятен. И Ножовкин сел в эту грязь меж двух мужиков.

Автобус взревел, дернулся и пошел от вокзала. Ножовкин во все глаза смотрел по сторонам.

– Выходит, вы пока что без снега, – радовался он, обернувшись к соседу.

– Выпадал. Какие теперь грибы…

– Сегодня опять надеетесь?

– Вчера тащили старухи, а мне не попался.

Сосед замолчал. Ножовкин тем временем рассматривал город, запинаясь глазами в рекламных щитах. Автобус тем временем торопился к мосту.

– Что за чудо?!

Ножовкин не узнал реку. Внизу рябило бурунами множество отмелей.

– У нас же гравий тут черпали. Короче, дочерпались! Ушла водичка! – бормотал дед.

Миновав мост, автобус остановился на обочине. В него, блестя лысиной, торопливо поднялся толстый мужик и тут же разинул глотку:

– Опять пионеры! Ваши билетики!

Старики ощетинились. Имеем право!

– В гробу я вас видел с вашими правами! – ерошился толстый.

Ножовкин дёрнулся к мужику:

– А ну постой!

Но лысый, бросив документы на колени водителю, выпрыгнул вон.

– Что за сволочь?! – крикнул Ножовкин.

– Наш это! Контролер! – Водитель со скрежетом врубил передачу. – Он всегда такой, как ошпаренный!

Ножовкин вернулся на место. За хамство надо бы плюнуть в харю этому, а потом спросить, почему автобус грязный. Вовремя выскочил.

Грибники между тем бормотали теперь про погоду, забыв про мужика. Потянулись пригородные дачи, и грибники на первой же остановке, прихватив тару, освободили автобус. В салоне осталось с десяток пассажиров. Ножовкин пересел ближе к выходу и теперь любовался дорогой. Вот автобус проскочил мимо старой лесной дороги, по которой когда-то пришлось брести в зимнюю стужу. Хорошо вспоминать, когда сидишь в теплом автобусе. Он мчит тебя ближе к дому и, если не сломается, то скоро уж встреча…

В восемь утра Ножовкин выбрался из автобуса, огляделся вокруг. Тот же вокзал среди улицы, приземистый, из белого кирпича, те же бараки в два этажа вдоль дороги, те же тополя – в зеленой листве. Выходит, мороз здесь пока что не буйствовал.

Раньше у матушки был здесь дом, пока не случилось несчастье. Мать в ту ночь сторожила торговую базу. Огонь сожрал начисто дом, а мать осталась в том, в чем ушла на дежурство. Ей предоставили временное жилище – в двухэтажном бараке, а позже, в связи со сносом барака, переселили в другую квартиру – в деревянном доме в один этаж. Хорошая теперь у матери квартира – с водой, центральным отоплением, огородом и соседями по углам.

Ножовкин, шагая наискосок среди бараков, подошел к материнскому углу и встал у ворот. Правильно мать писала – завалинку надо менять, стены конопатить. Он постучал кулаком в ворота. Мать любила поспать под утро – из-за астмы.