– Ты имеешь в виду Сарагосу, Вик и Барселону, насколько я понял? – спросил я.

– Барселону и Сарагосу. Первый взрыв – девятнадцатое июня восемьдесят седьмого, торговый центр “Гиперкор”. – Он произнес название на английский манер, примерно как “Хайперкор”. – Второй взрыв – одиннадцатое декабря. Рождество там получилось невеселым.

Перед глазами у меня тотчас всплыла фотография, появившаяся в газетах в тот же день. Кажется, это было в Сарагосе. Фотография из тех, которые потом невозможно забыть: на фоне разбросанных повсюду обломков и плывущего зловещего дыма идет гвардеец с окровавленным лицом в форме, из‐под которой виднеется галстук, гвардеец несет на руках девочку лет семи-восьми с раздробленной ногой, и на ее лице отражается только боль, просто боль. От таких черно-белых фотографий нельзя оторвать глаз. Чуть дальше стоит супружеская пара: муж обнимает жену, вцепившуюся в ручки прогулочной коляски, где сидит годовалый, не старше, младенец, но он‐то благодаря этому не запомнит ничего из виденного и слышанного. Чуть в стороне от них застыл мужчина (наверное, отец), закрывающий руками ребенка лет четырех-пяти, с ними рядом – девочка побольше держится вполне уверенно. Но все же в первую очередь мне запомнился молодой гвардеец – или пожарный – с ребенком. И хотя лицо у него залито кровью (его собственной или чужой, покрывающей также руку спасенной им девочки) и она мешает различить черты, взгляд его выражает смесь решимости и глубокого потрясения, возможно, еще и гнева, но прибереженного на будущее, а также – сомнение в реальности происходящего. И решимость спасти изувеченную девочку, хотя на нее он не смотрит, устремив взгляд вперед, судя по всему, на санитарную машину, до которой надо дойти как можно скорее. Глубокое потрясение? Причин для него могло быть много: и то, что он не сумел предупредить эту трагедию, и зрелище невыносимой беды, и ужас, испытанный детьми, которые жили в этих казармах и пока еще мало что понимали, и гибель товарищей. Помнится, чуть позднее ЭТА со страниц своих печатных изданий и устами своих пропагандистов попыталась свалить вину на родителей пострадавших детей (чтобы обелить террористов): если бы гвардейцы не поселились в домах-казармах вместе с семьями, не было бы жертв среди малолетних; это, мол, сами гвардейцы прятались за детьми, как за живым щитом, подвергая их опасности. Террористы прекрасно понимали, что убийство детей вредит их репутации. Но только не в глазах фанатичных сторонников, которые с восторгом встречали любые их акции и требовали новых – ведь позднее всегда можно будет найти им оправдание, и найти без труда. По-настоящему трудно дается лишь первый шаг, а он был сделан еще много веков назад, и каждый следующий шаг – это уже естественное движение вперед, надо лишь передвигать одну ногу за другой и не останавливаться.

Я вспомнил старую газетную фотографию, но по‐прежнему не смотрел на снимки, разложенные передо мной на столике, хотя с каждой минутой мне все больше хотелось это сделать, ведь очень тянет взглянуть на то, на что ты сам себе смотреть запретил. Тупра сидел ближе, чем я, к болтливому Дуболому – почти спиной к спине. Как я заметил, его тоже выводили из себя его зычный голос и непрерывный словесный поток, но он, к счастью, ни слова не понимал. Теперь наш сосед заговорил про гальинехас, жареные птичьи потроха, и хотя я не знал, что это за блюдо, оно все равно показалось мне омерзительным, а затем он перешел к рецепту “кровяной колбасы”, для которой кровь следует жарить без всяких добавок и есть обязательно свежеприготовленной. Удивительно, что девять или даже десять вполне адекватных на вид людей выслушивали эти откровения, не пытаясь их прервать или даже врезать Трепачу по морде. Именно это, видимо, называется “завладеть аудиторией” и доступно даже некоторым придуркам; подобные примеры нам хорошо известны – по крайней мере с тридцатых годов двадцатого века. Тупра время от времени чуть поворачивал голову, словно ему было занятно взглянуть на лицо этого пустозвона.