– Я уже сказал тебе по телефону. Это было бы услугой мне и одному испанскому другу, человеку влиятельному – или который весьма скоро станет влиятельным.

– Что еще за друг? Вот уж не думал, что у тебя много друзей.

– А с каких это пор, Том, ты стал спрашивать имена и конкретные сведения? – поддел он меня. И я снова стал Томом, а он оставался Тупрой, иначе у меня не получалось, пока он старался уговорить меня, а я старался увильнуть. – Хорошо, допустим, это наш коллега… Для удобства будем называть его Хорхе. Или лучше Джорджем, если ты не против: не решаюсь произнести это имя на испанский лад – можно поперхнуться, выдавливая из себя ваши согласные.

Теперь, после слов Тупры, меня стали неудержимо притягивать к себе лица на фотографиях, очень захотелось взглянуть на них хотя бы краешком глаза. Но я упрямился. Официантка подошла к нам спросить, не хотим ли мы чего‐нибудь еще, и, пока записывала новый заказ, рассмотрела снимки. Что ж, раньше меня их увидел посторонний человек – глаза всегда невольно устремляются к любому портрету, к запечатленному на нем неподвижному лицу.

– Дайте нам еще пять или десять минут, а потом принесите два пива, пожалуйста. И несколько пататас бравас[12], будьте так любезны.

Я не знал, понравятся ли пататас бравас Тупре, и меня это мало волновало – сам съем их с большим удовольствием. Он вроде бы не чувствовал холода, а я весь закоченел, хотя сидеть на солнце было все‐таки приятно. Терраса заполнялась людьми, они были тепло одеты, но их решение я бы все равно назвал смелым. Рядом с нами устроилась большая компания, человек девять-десять, все они громко разговаривали, а один мужчина, как я сразу же с досадой отметил, говорил даже чересчур громко.

– Оба теракта случились уже давно, в восемьдесят седьмом году: один в июне, другой в декабре. И оба раза использовались автомобили-бомбы. В июне погиб двадцать один человек, сорок пять получили ранения и остались инвалидами, на всю жизнь инвалидами. Про судьбы выживших обычно говорят мало, о них предпочитают и вообще не вспоминать. Пятеро погибших были несовершеннолетними, самому младшему – пять лет, если не ошибаюсь. Второй теракт унес одиннадцать жизней, а ранены были восемьдесят восемь человек. Среди погибших пять несовершеннолетних, все – девочки, самым младшим по три года.

Речь шла о бойнях, устроенных ЭТА. Я хорошо помнил три самых жестоких теракта: в барселонском торговом центре “Гиперкор”, в казарме гражданской гвардии в городе Вике (кажется, так) и опять же в казарме – в Сарагосе. Не уверен, что могу назвать точные годы, поскольку в восьмидесятые и начале девяностых ЭТА поубивала столько народу, что невозможно не только быть точным, но и отличить один теракт от другого, за исключением самых громких. Таков один из зловещих результатов количественного фактора: чем чаще случаются некие отклонения от нормы или какие‐то гнусности, тем меньше они воспринимаются как отклонения от нормы и гнусности и тем труднее отличить одно преступление от другого. Именно повторяемость ведет к худшему из сломов восприятия – умаляет важность очень важных событий, именно поэтому верхи не спешат сообщать о числе погибших, о военных потерях, по крайней мере, пока они продолжаются и люди продолжают гибнуть. Порой те, кто развязывает войны, затягивают их без всякой необходимости по той же причине – чтобы избежать подсчета павших, за которых им придется держать ответ. И обе мои родины поступали точно так же, я себя не обманываю.

Явытащил сигарету, и Тупра тотчас последовал моему примеру, хотя после того, как мы покинули сквер, какое‐то время от курения воздерживался. Он курил больше, чем я или Берта, то есть слишком много даже для 1997 года, когда мир еще не впал в истерику по поводу табака и не изощрялся в запретах на все подряд. Тип, который без умолку болтал за соседним столиком, очень скоро страшно мне надоел и мешал сосредоточиться: голос у него был оглушительный – настоящий пулемет, а каждая фраза напоминала пулеметную очередь с соответствующими ранениями, и трудно было понять, почему он завладел беседой в их компании, словно считался там непререкаемым авторитетом. К тому же он разглагольствовал о вещах для меня тошнотворных (мой желудок во всем, что касалось нашей национальной кухни, всегда был не совсем испанским – или совсем не испанским). Мужчина вел речь о куриной печени, вареных внутренностях (сычуге), мозгах, куриных или бараньих потрохах, рубце и кальмарах с луком. Я видел его со спины – бритый затылок и толстую шею, по которым обычно можно узнать безнадежных идиотов. Ему подошли бы такие клички, как Дуболом, Балабол, Пустобрех, Трепач или что‐то в том же роде.