Поезд приближается к конечной станции, сейчас мы разбежимся, и меня будет грызть досада и любопытство. Что я делаю? Встаю и как бы случайно задеваю его книгу, которую он держит на коленях, а сам дремлет. Книга падает, и на обложке я вижу название «Педиатрия. Раздел ранней диагностики послеродовых заболеваний» – на чистом русском языке, что называется. Я ему на этом же языке и говорю: «Привет, извини, Мигель». Он поднимает книгу и смотрит на меня. Не буду описывать его ошарашенный взгляд, радость узнавания, радость встречи. До конца пути и после, на вокзале, мы говорили, перебивая друг друга вопросами, переходя с русского на испанский и наоборот.

Я в двух словах рассказала, что нахожусь здесь с мужем – работником совместной шведско-советской фирмы, сама работаю в представительстве «Аэрофлота», нередко и переводчиком, когда приезжают наши делегации. Да, язык выучила на курсах при Стокгольмском университете. Мигель сказал, что он тоже ходит на городские курсы, но признался, что шведский дается ему с трудом, а без знания языка не устроиться на работу по специальности. Он пока не может вернуться к себе: обстановка в стране неблагоприятная. В Швеции он получил статус политического беженца, ему дали муниципальное жилье и неплохое социальное пособие. Латиноамериканцев здесь сейчас много: из Чили, Аргентины, Парагвая, Боливии, Никарагуа и даже из обычно спокойного Уругвая. В этих странах тоже то госпереворот, то революционные вспышки оппозиции, жесткое подавление, аресты, пытки, ссылки. С советской визой в паспорте и дипломом московского учебного заведения лучше пока не появляться. В разговоре мы перескакивали с одной темы на другую, каждый вспоминал какие-то особенно запомнившиеся ему моменты нашей тогдашней беззаботной жизни.

Мигель напомнил мне один случай. Как-то он с друзьями, постоянными членами клуба «Ча-ча-ча», внушительным составом приехали ко мне в гости домой в Черемушки. Раздвинули стол, приставили еще один – кухонный, но все равно мест едва хватило. Как всегда, много говорили, смеялись, пели, спорили. И вот, когда пришло время пить чай, моя мама подогрела воду в электрическом самоваре, принесла и поставила его на консоль раздвижного стола, где сидел мой брат, недавно вернувшийся из Байконура с космического полигона. В силу своей службы на космодроме «Байконур», имея так называемый допуск к секретным делам (о которых в нужное время сообщали все газеты и радиостанции), он не имел права встречаться с иностранцами. А тут приехал к сестре и увидел их, иностранцев, живьем.

Увлеченный разговором, он облокотился двумя нехилыми руками о конец стола, и самовар, поднятый, как на трамплине, перевернулся. Кипяток вылился брату на грудь, руки и колени. Без оханья и стенаний, наверняка испытывая жуткую боль, он криво улыбнулся, медленно стянул рубашку и хрипло вопросил парня-рассказчика: «Что замолчал? Что дальше? Чем там дело кончилось?» Но все разом замолкли, застыли, глядя, как вслед за тканью рубашки сползает тонкими полосками красная сморщенная кожа человека. Вызвали скорую, брата увезли в больницу в ожоговое отделение. Гости остались сидеть притихшие, подавленные случившимся. И тогда именно Мигель, это я вспомнила, нарушив тягостное молчание, сказал, что теперь понимает, почему русские выиграли войну. Остальные, отойдя от ступора, тоже принялись выражать восхищение мужеством советского человека, а Исабель со слезами на глазах призывала немедленно всем ехать в больницу…

С Мигелем простились там же, на стокгольмском вокзале: каждый спешил по своим делам. Намечали, конечно, встретиться, посидеть в кафешке, поговорить спокойно и подробно о житье-бытье, но не случилось…