Мы несли Серёжку, периодически сменяя друг друга, до самого вечера, если только небольшие сумерки можно было назвать этим самым вечером: в Заполярье только-только заканчивались белые ночи, а настоящие ночи ещё не наступили. Наконец стали появляться ручейки, которые, правда, текли куда-то не в ту сторону, куда нам нужно было идти, но по крайней мере появилась вода, и в конце концов, уже одурев от этого мокрого бесконечного перехода, когда я стал думать, что он никогда не закончится, мы плюхнулись под какую-то развесистую лиственницу, одну из немногих крупных, и решили, что пора останавливаться на ночёвку.

Только сейчас я понял, как необыкновенно нам повезло, что с нами был Виктор Михайлович: его присутствие очень облегчило нашу жизнь. Ему было уже лет шестьдесят, но на пенсию он не собирался – говорил, что в городе долго не протянет. Каждый год глубокой осенью Михалыч, конечно, возвращался в Москву, до весны работал в городе, пока не нужно было снова улетать в экспедицию. У него были семья, дети и уже внуки, но ничего пока не могло изменить его образа жизни. Я ему даже позавидовал – повезло ему найти такую жену, которая бы столько лет безропотно ждала его ежегодного отъезда и возвращения. Долгие годы работы в суровых условиях Севера сделали его абсолютно несгибаемым перед трудностями человеком. Он умел делать всё, его ничем нельзя было удивить; похоже, выжить он мог в любой ситуации.

Под его руководством из брезента мы первым делом натянули навес, один конец которого спускался к земле, а второй укрепили на вырубленных шестах так, чтобы тент был натянут под углом; наломали веток, разложили их под тентом и уложили туда Серёгу. У лётчиков был небольшой топорик, а у Михалыча нашёлся огромный тесак, который мог перерубить не очень толстое дерево. Кстати, у лётчиков были также весьма приличные ножи, а мы с Серёгой, голодранцы и неумёхи, запаслись только одним на двоих перочинным ножичком, но зато с открывалкой – не нужно будет вскрывать консервные банки большим тесаком.

Михалыч завалил три лиственницы, сложил их друг на друга в длину треугольной пирамидой вдоль натянутого навеса, наломал сухих веточек, разложил их в щели между брёвен, поджёг, и скоро огонь распространился вдоль всей длины лежащих деревьев; костёр разгорался, становилось тепло. Оказывается, у лиственниц в любое время года, невзирая на осадки, под основными ветвями всегда можно найти множество отживших веток и сучков, ломаются они как спички и всегда сухие. Век живи – век учись!

– Гори, Наденька, гори! – веселился Михалыч.

Много позже я узнал, что такой костёр называется нодья, отсюда и прижилось имя Наденька.

Очень быстро от костра пошёл сильный жар, он быстро прогрел воздух под навесом, жизнь начала принимать радостные очертания. Я за день устал как собака, но хотя по специфике моей профессии мне всегда приходилось много перемещаться и я привык к такому, здесь всё было по-другому: по тайге ходить оказалось очень трудно. Ноги ныли; к тому времени, как мы дошли до места, где остановились, мне уже казалось, что я больше не смогу сделать ни шагу, и я бы с удовольствием просто бухнулся под навес и вырубился, но Михалыч заставил нас притащить веток, срубить ещё пару небольших лиственниц и разогреть банки с тушёнкой. Он заварил чай в котелке. Лётчики вытащили из своего мешка спирт; вот уж я не сомневался, что у лётчиков он всегда найдётся. Наши с Серёгой запасы (а мы с ним прихватили к геологам бутылку коньяка) были выпиты уже давно, ещё в последний вечер перед отлётом. Среди продуктов нашлось несколько пачек сухарей, что было встречено нами тоже с восторгом, ведь хлеба-то не было.