— Выброси, — легко предложила Габи. — Стасу уже всё равно, а тебе полегчает.

Я последовала и этому её совету.

После разговора сгребла в охапку ни в чём неповинные цветы и понесла на улицу. Оставить их в урне оказалось проще, чем я себе представляла — совесть меня почти не мучила. А вот как распорядиться золотой подвеской, я не знала. Утилизировать её так же безжалостно, как цветы, мне не позволило чувство ответственности.

Я решила, что раз уж подарки должны приносить кому-то счастье, то нужно отнести украшение в ломбард. На вырученные деньги я хотела что-нибудь купить, но больше не для себя, а для того, кому они сейчас нужнее.

Идя по подземному переходу, я положила одну купюру в шапку уличному музыканту, который играл на саксофоне, послушала его недолго и пошла дальше.

В том же переходе, уже у самого выхода стояла бабушка, продававшая грибы. Судя по её виду и виду её товара, можно было догадаться, что бабушка собирала эти грибы сама, чтобы заработать хоть какие-нибудь деньги помимо своей жалкой пенсии.

Я купила у бабушки все грибы, а ещё орехи и домашнее варенье. От сдачи отказалась и попросила не благодарить меня так рьяно.

— Ты хоть скажи, как тебя зовут, — попросила бабушка. — Я за тебя свечку в церкви поставлю.

Я подумала и ответила:

— Если вам несложно, поставьте, пожалуйста, свечу за Антона. И ещё за Станислава. Это мои знакомые. Они хорошие люди. Пусть у них всё наладится.

Бабушка кивнула, а я, еле волоча ноги из-за тяжёлой сумки со всякой снедью, направилась домой.

Не знаю, выполнила ли бабушка своё обещание, и, если выполнила, помогли ли как-то свечи Антону и Станиславу, но мне стало по-настоящему спокойно, а из грибов, которые я насушила впрок, получался замечательный наваристый суп, согревавший меня в наступающих холодах.

Приближающуюся зиму я решила встречать в полной боевой готовности, не поддаваясь хандре и огромному желанию спать по двадцать часов в сутки. Я давала себе высыпаться вволю, но при этом день проводила активно: я снова много писала, писала даже больше, чем в весенний и летний период, когда Тони ещё появлялся. Теперь мне не нужно было отвлекаться и на эти короткие встречи. В моём распоряжении было столько часов и минут, сколько вмещало в себя время целиком — целиком моё, ничем ненарушаемое.

Иногда я не выходила из дома всю неделю: сидела за ноутбуком, пила чай, писала, забывала принять ванну и поесть, потому что не могла оторваться от текста. Потом вдруг просыпалась часов в шесть утра из-за того, что начинало ломить спину, когда я засыпала прямо за столом, положив голову рядом с клавиатурой и обдумывая какое-то важное слово. В моём браузере появились десятки новых вкладок, на рабочем диске — десятки новых папок, в почте — сотни новых писем. Мне писали из редакций журналов, писали из издательства, писали люди, прочитавшие мои книги. Переписки тоже отнимали много времени, но я скрупулёзно отвечала на каждое послание. Так пролетали дни один за другим.

Обычно по воскресеньям я навещала маму, и уезжала от неё непременно с банкой квашенной капусты, коробкой холодца и толстой медовой коврижкой, которую мама умела готовить даже с закрытыми глазами.

— Как планируешь встретить Новый Год? — спросила мама в одну из наших встреч.

— Пока не думала, — ответила я. — До Нового Года ещё месяц.

— Да, конечно, — не стала давить мама, всегда умевшая быть деликатной в общении со мной.

22. Глава 9 (Ч.3)

Особенно это стало заметно после моего развода. Мама пережила потрясение, кажется, ещё более тяжёлое, чем я. Конечно, мне пришлось несладко, но на фоне последующих событий те переживания поблекли и потеряли былое значение. Мне уже трудно было вспомнить, сравнить, скучала ли я тогда по Максу или же самым жестоким испытанием оказалось принятие его измены — фактически роспись в его нелюбви ко мне. Но для мамы всё оставалось живым по сей день. Я не рассказывала ей о Тони, боялась, и думаю, правильно сделала. По крайней мере, теперь мою бледность и измождённость можно было списать не на терзания о Тони, а на загруженность работой.