Витя догадывался, что Мира видит его насквозь – в проницательности ей не откажешь, – и боялся, что она может принять такое поведение за трусость, которую, конечно же, не простит. Но Мира не только не обвиняла его, но и, пожалуй, поняла. Только в самом начале она пыталась навязать ему своё видение этой беды. Почему-то она считала, что его постоянное присутствие может положительно повлиять… На что? Наоборот, в его обществе Мира постоянно плакала, говорила – о чём – он и понять не мог. А потом всё изменилось. Плавно или в одно мгновение, Витя не помнил… не заметил… Ни жалоб, ни просьб с её стороны, лишь отстранённость, которую, уже не победить. Вот и приходилось ему скрывать своё желание взять Миру за руку, потому что чувствовал, что ей это уже не нужно…

– Я так хочу, чтобы всё стало как прежде… Ты помнишь, как было?

Мира, не задетая даже слегка, осталась в своём мире, в своих мыслях, далёких и непонятных никому.

– Все лучшие воспоминания связаны с Ланой. Я помню, как она родилась, как училась ходить, как подарила мне на день рождения сделанную своими руками игрушку… А помнишь её в первый день первого класса? Как будто это было в другой жизни… – Мира отрицательно качнула головой. – Нет… Уже не будет как прежде… Никогда…

– Ведь у тебя есть ещё и я…

О том, что у неё была и есть только Вероника, Мира промолчала. Не время сейчас выяснять отношения.

– Поздно уже…

Витя похлопал ладонями по коленным чашечкам – не знал, как уйти без угрызений совести.

– Да, ты права… Пойду…

– Иди. Тебе рано вставать.

Витя прикоснулся губами к щеке, встал и растворился в тот же момент в небытие, оставив Миру гадать, а был ли он, или это очередная иллюзия.

Коридор пустовал. Никого. Совершенное одиночество, доставшееся Мире… как награда или как наказание? С минуту она ещё ждала неожиданного вмешательства и, соответственно, своего спасения. Но никто не появился даже мельком. Устав от вечного ожидания чуда, Мира добровольно заключила себя в крепкие объятия, принимая своё сиротство как неизбежность. Так она и сидела, размышляла о том, что исправить невозможно, и представляла мир за пределами этих стен. Она вдруг подумала, что успела подзабыть и отвыкнуть от повседневной жизни, которую оставила на далёком берегу, и этот берег, эта тихая гавань вот-вот скроется из виду. Она не давала на это своё согласие, впрочем, никто и не спрашивал. Но иного не дано, поэтому Мира, лишённая выбора, продолжала молча сидеть в своей лодке без вёсел, и наблюдать, как попутный ветер уносит её крохотный островок в открытое море, где нет спасения. Всё предрешено, всё известно наперёд: однажды случится шторм в десять балов, и волны накроют с головой, ко дну, навечно…

Нет. О будущем ни слова. Его нет. Его, похоже, не существует не только в её голове, но и в той параллели, о которой говорят, как о неопровержимой действительности. И ни в какие игры её сознание с ней не играет. И не нагнетает. Просто Мира знает – неважно, откуда: когда чёрная шаль покроет поседевшую голову, конечно же, её тело продолжит волочить отмеренное кем-то существование, но душа отправится за утраченным счастьем. Сейчас, предоставленная самой себе, Мира ощущала, как то, что делало жизнь не такой нелепой, ускользает, просачивается сквозь пальцы, и удержать его нет ни единого шанса. Всё и все – взглядами или намёками – говорят, словно в унисон об одном и том же. Да так настойчиво, хотя можно уже и замолчать. Она знает: приговор давно вынесен, и запятая в нём стоит на своём месте. И вот сейчас он прочитан ею… В его правдивости Мира призналась себе без лукавства, преодолев свои страхи, чтобы больше не томили недосказанные, невысказанные мысли. Иллюзии остались на том берегу, куда она никогда не вернётся. Мира не любила слово «никогда», так же, как и не любила слово «всегда», считая эти наречия двумя крайностями, которые жизнь так любит опровергать. Но сейчас применение одного из них совершенно уместно.