От стены до стены через весь зал тянется прилавок из грубой сосны, которую Дайбо когда-то раздобыл на дровяном складе. Там, по его словам, она просто валялась.

Каждое утро Дайбо жарит кофейные зерна. Он открывает окна, и аромат струится до Аояма-дори, а то и перекрестка Омотэсандо. Летом и зимой, весной и осенью.

Зерна трещат, как детская игрушка рейнмейкер или как лотерейные шары. Поверх этих звуков плывут мелодии джаза – те, что любит Дайбо. Джазовый мотив тонет в уличном шуме, его перекрывают сигналы машин, звуки сирены, дождя или громкий стрекот цикад… Потом музыка пробивается вновь, как будто и не смолкала.

Дайбо крутит килограммовый контейнер поджаренных зерен, держа в другой руке книгу. Потемневшей бамбуковой ложечкой он проверяет качество помола. Потом раскрывает книгу и садится читать.

В Хибии находятся реликвии всех эпох Токио. Считается, что деревья в парке – самые старые в городе; здесь есть фрагмент каменной стены, окружавшей замок, эстрада для оркестра, существующая со времени основания парка, фонтан из бронзы…^>6

Эдвард Сайденстикер

Ночь и город вползали в комнату.

Северное крыло гостиницы выходило на офисное здание Отемати. Напротив моего окна – сплошная стена от асфальта до неба; за ней – одна стеклянная стена за другой, и каждая вертикальная плоскость разбита квадратами или прямоугольниками панелей. В каждой такой рамке – по человеческой фигуре, в некоторых по две – по три. Там, где окна пусты, их свечение казалось неусыпным. В зданиях, что громоздились напротив отеля, наверняка стояли телевизоры. Вместо того чтобы разглядывать маленькие кинодрамы, они, наверное, наблюдали за мной, когда я смотрела из окна, придерживая рукой штору.

Я переехала в другое крыло. Новая комната выходила окнами на парк Хибия и вóды Вадакура-бори, одного из каналов, что окружают Императорский дворец, часть лабиринта рвов вокруг старинной цитадели. Вместо десяти тысяч окон – громады камней без раствора, обтесанных для постройки старой крепости.

Город исчез.

Я оказалась почти в центре спирали каналов вокруг дворца, но не могла его видеть.

– Так ты интересуешься временем, – сказал Артур.

Мы сидели у длинной стойки Дайбо в его кафе и пили кофе с молоком из чайных чашек. Артур – американский переводчик, писавший книги на японском.

– Так вот, для обозначения общего представления о пространстве и времени используется слово kan.

Я насупившись полистала словарь:

– А как же jikū?

Артур улыбнулся:

– Это формальный термин. Берем формальное слово, рассекаем его на части и растаскиваем их в разные стороны. Если придумать что-нибудь реально хорошее и подобрать к нему подходящее слово, то это победа.

Если в английском для «времени» одно слово – time, у японцев их несметное количество. Некоторые обращаются к прошлому, к древней литературе Китая – uto, seisō, kōin. Из санскрита японский язык воспринял выражение «нескончаемости»: это такое слово, за которым эоны, простирающиеся за пределы нашего воображения, в бесконечность: kō. Из санскрита взято и слово, соответствующее мельчайшей единице времени, – сецуна, «бесконечно малая частица мгновения»^>7. Из английского языка японцы позаимствовали ta-imu. Ta-imu – употребляется для отсчета и фиксации времени. Это термин секундомеров, гонок и состязаний.

– На Западе, – рассуждает Артур, – мы рассматриваем время как поступательное движение, как нечто абстрактное, движущееся к какой-то цели, которую мы не знаем и не видим. Но ты не забывай, что японское время передается животными зодиака^>8. Японцы всегда рассматривали время как