. Больше двух столетий она принимала карманников и поджигателей, убийц и хулиганов, картежников и вероотступников. Решения суда не подлежали обжалованию, смертные приговоры приводились в исполнение немедленно^>15. Один из заключенных, описывая тюремную атмосферу, писал, что она «напоминала Период сражающихся царств, когда доведенные до отчаяния люди поддерживали друг друга и учились смеяться в лицо неотвратимой судьбе»^>16.

В Эдо были еще два места для публичных казней, у северного и южного выездов из города^>17. По мере того как он рос, места казней перемещались все дальше от центра. Их каждый раз переносили за пределы города: от Сибагути до Синагава и до Судзугамори на юге; на севере от Асакусабаси до Коцукаппара на восточном берегу реки Сумида. Только огороженный участок Кодэмматё оставался на прежнем месте внутри города. За пределами его Больших Ворот преступников подвергали телесным наказаниям; внутри осужденных татуировали, и здесь же они дожидались решения суда. То могла быть ссылка в исправительные колонии на островах, на юг или на запад; либо же смерть.

Публичное наказание в Японии эпохи Токугава, как пишет Дэниел Ботсман в своей книге, было популярным драматическим жанром. «Важнее было создание спектакля, наводящего ужас, а не [причинение] боли отдельно взятому преступнику»^>18. Сёгунат тем не менее тщательно заботился, чтобы открытые публичные казни совершались только в случаях самых тяжких преступлений. В противном случае толпа проникается сочувствием к осужденному и может взбунтоваться.

В 1876 году, через восемь лет после того, как последний сёгун Токугава покинул город, тюрьма была перенесена на запад, в Итигаю. Но и после того как она прекратила существование, район Кодэмматё слыл нечистым. Сама почва в этом месте считалась зараженной kegare, духовной скверной, источником которой были кровь и преступления^>19.

Писательница Хасэгава Сигурэ росла неподалеку от района Кодэмматё, где привычными были звуки кузниц, запахи жареных морских моллюсков и масла камелии с маслобоен^>20. В своих мемуарах она писала, что тюрьма считалась грязной, но ей это казалось несправедливым, ведь «там ни в чем не повинные люди были заперты наряду с виновными». Когда в 1875 году тюрьма была закрыта, а здания снесены, отцу Хасэгавы была предложена часть квартала, на землях которого они стояли, однако он наотрез отказался: Категорически нет. Ya da kara, na. Он не был слабым человеком, писала Хасэгава. Как самурай, он носил длинный меч и охранял Замок Эдо еще несколько месяцев после того, как его покинул сёгун, а новая столица императора считалась едва ли не противозаконной. Но никакие выгоды не заставили его преодолеть отвращение к этому месту.

Мать Хасэгавы уговаривала его пересмотреть решение – ведь с этими землями мы станем богаты! – Но он оставался непреклонным: «Я слышал крики людей, которых здесь пытали. Их пытали без всякой вины. А люди, которых ждала казнь! Одного, я видел, волокли к месту казни за волосы. И он продолжал вырываться. Даже когда ему отрубили голову, руки оставались связанными за спиной, а тело продолжало дергаться. – Мне не нужно ни клочка этой земли».

– Вы пришли, потому что вы христианка? – спросил Накаяма, здешний священник. – Я всегда отличаю христиан, впервые пришедших сюда. Они приносят белые лилии в честь иезуита, которого пытали и казнили в этой тюрьме.

– Я ищу колокола времени.

– Вот как? – Священник оглянулся на башню с колоколом. – Он был в замке Эдо. Но его перенесли в тюрьму, так как звон раздражал сёгуна. Теперь мы звоним в этот колокол накануне Нового года. У него не самый лучший тон. Хотя чем чаще звонишь в колокол, тем лучше он звучит.