Теперь же знание о том, что двадцать пять лет её жизни прошли не по единственно возможному сценарию, пробудило в ней то, что уснуло ещё в раннем детстве: что-то, что было загнано в пещеры у подножья сознания, теперь, как монстр в фильме ужасов, почувствовало отсутствие сдерживавшего его барьера – оно начинало шевелиться, медленно выползать из своего убежища и неспешно, но упорно карабкаться вверх. Кира почувствовала, что у неё был огромный, но когда-то задушенный потенциал; она чувствовала, что если она даст ему волю, он будет способен на то, что она если и подозревала, то только в своём восторженном отрочестве. Кира поняла, что, если бы она росла в семье, в которой чувства не считались бы чем-то зазорным и мешающим нормальному рациональному существованию, то она была бы тем самым светлым и радостным ребёнком, который часто обнимает родителей, целует их в щеки и беспрестанно повторяет каждому из них «я люблю тебя». Она вдруг с горьким разочарованием осознала, что всю свою жизнь никому не могла раскрыть свои чувства; точнее, никому не могла искренне признаться в хорошем отношении – ни отцу, которого она, несмотря на все их перепалки, любила просто потому, что он являлся её кровной семьёй и всю жизнь был рядом; ни матери, которая любила её, но была сдержана и не располагала к чистосердечным душевным излияниям, хотя иногда могла быть и выразительной, и разговорчивой; ни своему бывшему парню, с которым она встречалась целый год, и с которым они так и не дошли до той стадии, когда можно было признаваться друг другу в любви. Только их отношения с Алисой могли похвастаться периодическими всплесками взаимного признания: это началось год назад, когда они разговорились на тему своей склочности – каждая из них считала себя не самой лучшей дочерью только на основании своей склонности к эпизодическим переругиваниям; более того, Алиса начала сетовать на свой характер – на свои, как она заявляла, резкость, категоричность и нетерпимость; затем они вспомнили, что с момента начала их дружбы они ни разу не поссорились: они могли иногда ругаться, но накал их перепалок никогда не перерастал во взаимную обиду – проблема всегда исчерпывалась к концу перебранки. С удивлением осознав свою уживчивость, они признались друг другу в тёплых дружеских чувствах и с тех пор иногда повторяли это признание – но только по отношению друг к другу: Кира, к примеру, не могла в своё время свободно рассказывать Алисе про свои отношения с парнем; она могла сообщать, куда они ходили, с кем общались и о чём разговаривали, но никогда не говорила подруге о своём отношении к нему: это казалось слишком личным; Алиса, чьи отношения с родителями тоже не научили её быть открытой, и которая, как и сама Кира, при приближении к опасным темам начинала отшучиваться, не задавала ей никаких наводящих вопросов.
После всех этих размышлений Кире стало понятно, почему она так любила музыку: слушая мелодии и песни, она могла проецировать свои эмоции на предлагаемое настроение и, отдавшись прослушиванию, позволять им быть прочувствованными и не застаиваться.
Всё началось с этой семьи, которая около недели назад пленила её сознание и о которой она не знала почти ничего – семьи, в которой было несколько детей; семьи, в которой отец мог позвонить дочери, чтобы просто поболтать с ней; семьи, которая несмотря на то, что дети уже выросли, продолжала путешествовать вместе. Может быть, она слишком романтизировала их образ? Может быть, Марк с женой находились на грани развода, а брат с сестрой не переваривали друг друга? Может быть, совместные путешествия были отчаянной попыткой не распасться окончательно? Может, они даже жили не вместе? Её сознание, которое только что открыло для себя спасительный путь от окончательного очерствения, начало яростно сопротивляться.