– А если это не поможет? – спросила Аглая.

– А если это не поможет, то нужно будет обратиться с прошением на имя генерал-губернатора!

– Скажи, а кто может подавать жалобы и прошения? Только вдова? – насторожился я.

– Любой близкий родственник, – обрадовал меня своей осведомленностью Данилевский.

Но Аглая вздохнула:

– Ну и что это даст? Вот возьмутся опрашивать подписавшихся свидетелей! Так Шепелевский, например, наверняка будет мертвецки пьян, и от него вовсе ничего не добьешься! Его после запоя только батюшка и мог в человека превратить!.. Мы его даже ни разу не видали после нашего приезда…

– А кем вам приходился Шепелевский? – спросил я.

– Арефий Платонович был одним из батюшкиных приказчиков. Тот его давно, до моего рождения, из Самары в Москву призвал. Когда-то он был вполне годным работником, но последние лет пять дела у него с выпивкой все хуже, особенно после больших праздников. Отец его жалел, не гнал прочь, доверял ему. Но… Нет, в суде его слова и в грош ставить не будут!

– Зачем же останавливаться перед первым же препятствием? – воскликнул я. – В завещании стояла еще подпись некоего Семена Осиповича Хаймовича. Вы что-нибудь слышали об этом человеке?

– Нет, – покачала головой Аглая. – Я, как и маменька, впервые увидела это имя. Но, наверное, нужно справиться у отцовых компаньонов. Батюшка ведь со многими купцами дела вел. Те, быть может, это имя слыхали…

За нашими спинами вдруг послышался топот копыт и грохот колес.

Мы обернулись.

По почти пустой улице неслась бричка. Сквозь поблескивавшую на солнце листву и кусты, отделявшие мостовую от бульвара, сложно было что-либо точно рассмотреть, но, казалось, лошадь понесла и уже не слушается возницу. Затем я услышал вскрик и звук удара, будто мешок с картошкой бросили на деревянный пол. Экипаж понесся дальше и исчез за поворотом.

Все стихло.

Потом раздался визг. На противоположной стороне мостовой, опустившись на панель, тонко и пронзительно кричала какая-то женщина.

Улица будто очнулась. Из дверей домов, из лавок, из выходивших на бульвар переулков стали появляться люди. Они тоже что-то кричали друг другу и размахивали руками.

Мы, словно онемев, подошли ближе.

На дороге, разметав в стороны ноги и руки, ничком лежал человек в строгом черном костюме. Его цилиндр откатился в сторону, и теплый ветер теребил пряди тонких седых волос, обрамлявших его блестящую лысину. В нескольких саженях от нас в грязи валялась раскрытая и разорванная кожаная папка с золотым гербом.

Половые, выбежавшие на шум из ближайшего трактира, перевернули лежащего. Лицо его было мертвенно бледным.

Аглая вскрикнула.

Я тоже узнал погибшего.

Мы постояли еще немного, а потом развернулись и пошли прочь от этого страшного места. По бульвару за нашими спинами летали, подгоняемые ветром, гербовые листы с печатями, рассыпавшиеся из разорванной папки Игнатия Фроловича, адвоката купца первой гильдии Петра Устиновича Савельева.

Глава IV

Проснулся я, когда за окном уже вовсю светило солнце, приближаясь в движении своем к зениту. Голова мучительно ныла. Медленно, как тяжелый сон, в памяти всплыли печальные события вчерашнего дня.

Первым делом я распахнул окно, и в комнату ворвался теплый свежий ветер. Затем я добрался до умывального прибора и, зачерпнув руками прохладную воду, омыл лицо. Стало чуть легче. Придя немного в чувство и одевшись, я спустился вниз.

Там слуга передал мне два письма. Первое было от Надежды Кирилловны, в котором она настоятельно звала меня пожить в ее доме до выяснения всех обстоятельств, связанных с дядюшкиным завещанием. Во втором Аглая писала, что убедила Надежду Кирилловну пригласить меня к ним в дом, и просила не отказываться. Не теряя времени понапрасну, я оставил у слуги записку для Данилевского с сообщением о своем переезде, собрал вещи, расплатился и покинул гостиницу.