Задерживаться не имело смысла – ни в кабинете, ни в самой себе. На часах было чуть за шесть, и улица ещё держала в себе остатки дневного света, но неуверенно, будто вскоре собиралась от него отказаться. Фонари уже начали подрагивать, оживая один за другим, как усталые вахтёры, которых разбудили без спроса.

На автомате свернула в универсам. Тот самый, у дома с облупленным фасадом и щербатым крыльцом, где продавцы сменялись редко, а лица покупателей были давно знакомы, хоть имён никто и не знал. У входа пахло копчёной колбасой, мылом и тёплым воздухом из пекарни, где раз в день выставляли подгоревшие ватрушки. Возле овощного отдела стоял мальчишка с рюкзаком, выбирал мандарины, и продавщица, не отрываясь от телефона, ругала его полушёпотом, будто сама себе.

Мила вошла, будто в туман. Свет флуоресцентных ламп гудел где—то над головой, и всё пространство между полками казалось разбавленным раствором безвременья. Руки, не спрашивая, потянулись за знакомым: пачка макарон, консервированный горошек, чай без ароматизаторов, серый, как погода за окном. Тонкая упаковка хлеба – обычный нарезной, лёгкий, как пустота, и такой же безвкусный. Пара яблок, не самых красивых, но твёрдых, потому что мягкие быстро портились, как всё живое, оставленное без присмотра.

У молочного отдела притормозила. Взгляд скользнул по рядам йогуртов, творогов, кефиров, и, не задержавшись ни на чём, остановился на баночке сметаны, привычной, как собственное лицо в зеркале утром. Дальше был отдел с крупами, где сыпались тихие песчинки рекламы с радио, и звучали слова, которые никто не слушал. В зале пахло стиральным порошком и пластиком, от которого мутилось в затылке.

Очередь к кассе была короткой. Перед ней стояла женщина с зелёной сумкой на колёсиках – одной из тех, кто всегда ищет скидки и находит, а потом долго пересчитывает мелочь. Кассир, молоденький, с красными ушами, будто только пришёл с мороза, отстранённо пробивал покупки, даже не глядя. Когда очередь дошла до неё, Мила молча выложила покупки, сунула карту в терминал, и, дождавшись короткого сигнала, забрала чек, словно ненужный обрыв бумаги.

На выходе дверь заскрипела – как всегда. Скрип был точный, внятный, он завершал сцены этой жизни с такой же незыблемостью, как финальные титры в фильме. За порогом вечер окончательно вступил в свои права. Улица светилась тускло. Дворники в оранжевых жилетках молча сдвигали мокрые листья к обочинам, машины двигались, не издавая звуков, люди шли, уткнувшись в телефоны, и весь этот мир казался сном, который кто—то смотрит со стороны.

Путь домой был коротким, знакомым до ступеней, до каждой выбоины на асфальте. Проходя мимо лавочек, Мила невольно вспоминала, как когда—то на одной из них Людмила пила с ней кофе из пластиковых стаканчиков и рассказывала про Данилу – своего единственного сына, большого, неуклюжего мальчика с растерянным взглядом, навсегда оставшегося в состоянии испуганного ребёнка. У него с рождения была умственная отсталость, тяжёлая форма, из—за которой он с трудом понимал происходящее, путался в простейших действиях, но при этом был добрым, ласковым и сильно привязан к матери. Людмила тогда с горечью говорила, как он боялся дождя и просил её "спрятать небо". Тогда казалось, что всё ещё можно успеть – найти помощь, поддержку, устроить будущее, наладить и понять. Тогда ещё не было ощущения, что всё идёт к финалу, и что однажды ответственность за этого беззащитного человека может оказаться на чьих—то других плечах.

Подъезд встретил её привычным запахом варёных макарон, выветрившейся краской и сыростью. На втором этаже хрипел старый телевизор, на третьем кто—то курил в форточку, и дым, тягучий, со сладковатым оттенком, медленно заползал в пространство между пролётами. Ключи нашлись сразу. Щелчок замка прозвучал громче, чем следовало, как будто квартира сопротивлялась. Но всё было на месте. Сумрак, знакомый до тени под подоконником. Холод в коридоре. Тишина, от которой не спасают ни радио, ни музыка, ни даже телевизор, пусть даже на полную громкость.