Лена на второстепенное не отвлеклась, помогала солдатам, неуклюже ворочавшим неудобную ношу у дверного проёма.

Обратно по ухабам не гнали, жалели раненого.

Фейерверкер Куликов испустил дух на операционном столе при рассечении грудины.

– Папироску мне зажгите, Леночка, – хирург растопырил пальцы, оберегая вымытые руки для следующего увечного.

Михеева неумело прикурила, закашлялась, на глазах её выбились слезы.

– Леночка, вы святая, – хирург залихватски подкусил «Лафермъ № 6», сощурившись, затянулся. – Даже такой невинный порок, как табакокурение, к вам не пристал… Ну-с, помолясь, продолжим…

Наследство фейерверкера в сенях ревизовал дезинфектор Филиппыч.

– Не много добра нажил сердешный. Часишкам в базарный день красная цена – целковый… Ти-икают… Человека нету, а механизм бездушный ести, – философствовал словоохотливый старик.

Когда Михеева вышла из операционной, дезинфектор огладил толстой ладонью завёрнутые в тряпицу пожитки:

– Тут, значитца, барахлишко ихнее. Отдельно часы, «Куалит Брегет» называются. Как оприходовать?

– Далеко не прячьте, Гордей Филиппович. С первой оказией передадим на «Витязь».

– Рухлядь, так и быть, определю в сундук, а брегетик, не обессудьте, Елена Михайловна, вам вручу-с. Как вам известно, грешок за мной водится, могу не совладать с искусом, на спиритус вини[87] обменять, – дезинфектор, в младые годы игравший в самодеятельном театре, не отвык от привычки изъясняться витиевато.

Его мимика и нарочитые жесты заставили выбившуюся из сил сестру слабо улыбнуться:

– Что с вами поделаешь, Гордей Филиппович… Давайте часы, сохраню.

Вторые сутки Брошкин сидел в подвале орловской ВЧК[88]. Латышам, вылущившим Веню из пакгауза, он назвался студентом-политехником, мирным горожанином. Заговорил им зубы. Дескать, был задержан корниловским патрулём за хождение в ночное время без пропуска.

Белобрысые парни в сбитых на затылок шапках, с распахнутыми на груди воротами оказались по-деревенски простодушными.

– Ити, тофарищ. Рефолюция тепя осфопотила! – подтолкнул в спину сухощавый стрелок.

Брошкин сделал боязливый приставной шажок в сторону. Краем глаза засёк – пожилой путеец в промасленной робе нашёптывал что-то на ухо третьему латышу.

Этот имел командирское обличье – фуражку с высоким околышем, белые поперечные нашивки на кумачовых петлицах долгополой шинели.

– А ну, стой! – скинул он с плеча американский винчестер с клинковым штыком.

Так Вениамин вновь оказался под замком. Орловские чрезвычайщики, неделю отсутствовавшие в городе, навёрстывали упущенное. Застенок заполнялся стремительно. Хватали всех, на кого пало подозрение в пособничестве добровольцам. К утру камера была нашпигована под завязку, чекисты начали прореживать улов.

Дошла очередь и до Брошкина, при задержании назвавшего данные сокурсника по киевской альма-матер. Собственную фамилию озвучить он не решился. Подумал: «Вдруг вездесущая ЧК имеет список осважников».

– Кто будет Альтфедер?! На выход! – не сразу Веня смекнул, что отозваться должен он.

Протиснулся к приоткрытой двери, хмурому конвоиру улыбнулся заискивающе:

– Извините, задремал.

Вилянье хвостиком не спасло от болезненного тычка ключом под рёбра и оглушительного рыка:

– Не задеррживать!

Предварительный допрос вёл молодой кадыкастый следователь, чужеродно ощущавший себя в шикарно обставленном кабинете. Использовать по назначению мраморный чернильный прибор, занимавший треть стола, он не решался. Макал ученическое пёрышко «рондо» в стеклянную непроливайку.

Поняв, что бить и пытать сейчас его не станут, Брошкин приободрился, на вопросы отвечал бойко. Апеллировал к логике – если бы он пособничал корниловцам, разве бы сунули они его в холодную.