На быстрое создание кавалерийской части, которая соответствовала регулярной по боевым качествам хотя бы на треть, рассчитывать не приходилось.

Командиры первого и второго эскадронов Беспалько и Федин откровенно манкировали[64] службой. Все дела и заботы старые драгуны передоверили унтер-офицерам. В эскадронах появлялись эпизодически. Зато постоянно искали поводы для командировок в волость, а того лучше – в Белгород. Уже за обедом крепко прикладывались к бутылке, долгие вечера коротали за картами. Стоит ли говорить, что сухая ложка драла им рот, посему своими ногами господа эскадронные до постелей не добирались.

Корсунов попробовал усовестить их по-приятельски. Ротмистры посмеялись над ним, окрестив «карасём-идеалистом».

– Петруччо, нешто ты за два почти года гражданской не постиг, что успех ныне зиждется на импровизации! – рассыпал бисер красноречия Боба Федин, суча в стрелку сивый ус.

Из последующей часовой дискуссии Корсунов сделал вывод – седых бобров не переубедишь. Драться с красными они не отказывались, но тягомотиной занятий просили не докучать.

– Кавалериста, так или иначе, за месяц не подготовишь, – витийствовал штаб-ротмистр Федин, а ротмистр Беспалько, соглашаясь с ним, кивал, как дрессированный сивуч. – Чего ради корячиться на учениях, коли противостоят нам такие же доморощенные конники? Убоявшись нашего приближения к Москве, господин Ленин выкинул красивый лозунг: «Пролетарий, на коня!», в то время как общеизвестно – собака на заборе сидит лучше, чем гегемон революции в седле. Или ты, Петруччо, полагаешь, что не совладать нам с дворнягами, на забор вскарабкавшимися?

Докладывать начальству о настроениях комэсков Корсунов не стал. Полковник Кузьмин, несмотря на свой прагматизм, испытывал иллюзии в отношении давнишних сослуживцев. Посредством их рассчитывал культивировать в созидаемом полку (его полку!) традиции новгородских драгун, снискавших славу ещё в сражениях Отечественной войны 1812 года.

Ротмистр вознамерился поближе узнать солдатский кадр. Начал с первого эскадрона, где всем заправлял вахмистр Саганович – субъект прелюбопытный.

На второй день пребывания в части, осматривая конюшню, Корсунов издалека услышал звенящий язвительный фальцет:

– Какая стервь поставила коня к сену, не вынув железа изо рта? Я тебя, стюдент поганый, самого с гвоздём в пасти жрать заставлю!

Перед вахмистром тянулся мешковатый вольноопределяющийся в очках. В прежние времена унтер, будь он хоть трижды заслуженным, не позволил бы себе подобного обращения с солдатом, имевшим образовательный ценз. Воспитывать – воспитывал бы, в острые моменты мог перейти на «ты» и подтрунить прилюдно, но без оскорблений и угроз.

Завидев помощника командира полка, вахмистр скомандовал: «Смирно!» и образцово-показательно доложил о производящейся уборке стойл и отсутствии в эскадроне происшествий.

Фамилия Саганович предполагала белорусский диалект, который, впрочем, уха не резал. Выглядел вахмистр старше своих тридцати лет. Лицо имел бледное, отёчное, веки припухлые, словно спросонья. Истый кавалерист обязан носить бравые усы, а тут на верхней губе сущее недоразумение – редкие тёмные волоски. Выражение рта при слабом, практически утином подбородке – упрямое. Из-под сбитой на затылок кубанки на узкий лоб выложена чёрная напомаженная чёлка.

Одет Саганович щёголем – в короткую бекешу синего сукна, отороченную серебристым каракулем. Выпушки на шароварах, верх низенькой кубанской шапки, нашивки на защитных погонах родного цвета полка – алого. Ловко засупонен наплечными ремнями, на одном в чехле спрятан свисток. На боку – кавказская шашка с клинком, утопленным в ножны по головку рукояти.