Как бы то ни было, результатом этого интенсивного периода стало ускоренное формирование привязанности. Эмоциональные связи, которые в обычных условиях выстраиваются месяцами, здесь быликованы за недели. Мощный заряд положительных эмоций, ощущение уникальности и слияния создали прочный, хотя, как покажет дальнейший анализ, потенциально токсичный, фундамент для их дальнейших отношений. Эмилия чувствовала себя не просто влюбленной – она чувствовала себя найденной, обретшей свою истинную половину. Вихрь признаний и восхищения сделал свое дело: она была полностью захвачена, очарована и готова следовать за своим «гением» куда угодно, веря, что это и есть путь к счастью и подлинной жизни. Легенда обрела плоть и кровь.

Эйфория первых недель, тот самый «вихрь признаний», не могла длиться вечно. Подобно ярко вспыхнувшему пламени, которому требуется постоянный приток кислорода, интенсивность их сближения неизбежно должна была столкнуться с реальностью – или, по крайней мере, с той версией реальности, которую транслировал «Пациент Д», Джулиан. Для Эмилии, полностью погруженной в ощущение обретенного слияния, этот переход оказался болезненным и неожиданным. Сияющий пьедестал, на который она с такой готовностью воздвигла своего гения, начал покрываться едва заметными трещинами, отбрасывать легкую, но тревожную тень.

Здесь, согласно описаниям «Пациентки Э», берет свое начало тот мучительный цикл идеализации и обесценивания, который станет определяющей чертой их дальнейших отношений. Важно отметить, что на этом этапе (и долгое время после) вся ответственность за эти колебания полностью подавалась как его вина, как проявление его сложной, неустойчивой натуры. Это были первые непредсказуемые спады после эйфории. Вчерашнее обожание, ощущение полного взаимопонимания, когда казалось, что они дышат одним воздухом, могло смениться необъяснимой дистанцией.

Проявлялось это по-разному. Его внезапная холодность могла обрушиться без видимой причины. Взгляд, еще недавно теплый и всепонимающий, становился отстраненным, почти стеклянным. Физический контакт, прежде такой естественный и желанный, мог быть прерван резким, едва заметным движением, словно ее прикосновение стало неприятным или неуместным. Иногда это была критика, завуалированная или прямая, обрушивающаяся после периодов обожания. Идея, еще вчера вызывавшая его восторг, сегодня могла быть встречена саркастическим замечанием или снисходительным молчанием. Ее внешний вид, ее слова, даже ее манера смеяться – все, что недавно было предметом его восхищения, вдруг могло стать объектом едва скрываемого раздражения.

Для Эмилии эти моменты были подобны удару под дых. Растерянность – вот ключевое слово, описывающее ее состояние. Она не понимала причин этой перемены. Только что она была центром его вселенной, единственной, кто его понимает, его музой – и вдруг оказывалась кем-то чужим, раздражающим, непонятным. Эта непредсказуемость лишала ее опоры. Внутренний компас, так уверенно указавший на него как на идеал, начинал сбоить.

И тогда включался другой механизм, характерный для подобных динамик: ее попытки найти причину в себе. Поскольку его гениальность и глубина были для нее аксиомой, а собственная роль спасительницы и музы – основой ее самоощущения, логика подсказывала (или казалось, что подсказывала), что проблема должна быть в ней. Что она сказала не так? Что сделала не то? Она прокручивала в голове последние часы, дни, пытаясь отыскать ту ошибку, тот неверный шаг, который мог спровоцировать его холодность или гнев. Эта изнурительная рефлексия, поиск несуществующей вины, становилась ее постоянным спутником. Она начинала ходить на цыпочках, взвешивать каждое слово, сканировать его настроение, пытаясь предугадать возможную бурю.