– Я не то, чтобы отстаиваю права вампиров, – протянула она вкрадчиво. – Но им тоже надо где-то жить и что-то есть. Когда ты в один момент лишаешься сразу всего, бывает трудно с этими задачами справиться, не замарав руки.

– Не понял. Ты кого выгораживаешь? – Рейф снова нахмурился. – У жизни есть правила. Даже у вампиров должны быть моральные стандарты.

– Поголодай пару месяцев, побираясь по помойкам в какой-нибудь жопе мира, потом обсудим моральные стандарты и правила, – резко посоветовала Кира. – Поехали.

В машине воцарилась пустая, напряженная тишина, похожая на предвестник мороза, ударяющего внезапно, ледяным молотом. Рейф недовольно сопел, хмурясь и морщась одновременно, но Кира старательно делала вид, что не замечает этого. Пялилась в боковое зеркало так, словно они уже ехали, и через несколько минут Рейф уступил. Завел двигатель и вырулил с парковки, вливаясь в плотный поток машин.

Мимо плыли такси, рассекая лужи шинами и разбрызгивая снежную кашу на тротуары. Тусклый, пасмурный свет стекал по ним разводами краски, превращался в водянистый серый, прилипал к темному асфальту. День за окном неумолимо скатывался в вечер, истрепанный как старый носовой платок, который жалко выкинуть и стыдно использовать. Погода играла сонату усталой обреченности, словно предрекала всем, кого застала на улицах, печальную участь. Изредка в тоскливом до минор мелькала внезапная звонкая нотка – желтый зонтик, пестрое пальто, яркая вывеска – но мрачная тональность замазывала их, как холст грязью…

…Моросил мелкий, противный дождь. Резкие порывы холодного ветра гоняли по улице бурые листья, не успевшие набрать влагу. Один из них прилип к голени и никак не хотел отстать, будто бездомный пёс искал тепла и защиты. Она медленно брела по скользкой брусчатке, оставляя на ней мутный кровавый след и желая дождя посильнее, чтобы смыл его. Штакетник впереди виделся слабым, но укрытием. Когда эхо, блуждающее на узкой улице, как в трубе, принесло стук подков, она не думая шарахнулась к забору, проломив хлипкие деревяшки, и упала в мягкую влажную кучу. Лошадь порысила мимо, не сбавляя хода, всадник не проявил ни малейшего интереса к шевелению в листве. От резких движений боль в боку разрослась. Левее забора, внутри темной массы дома, зажегся робкий огонек свечи. Скрипнула половица, дверь, ступенька. В тоскливый хор влился и ее собственный болезненный всхлип. Огонек приближался, покачиваясь, как звезда на небе, если смотреть на него из лодки, и вскоре остановился рядом. Осветил того, кто держал свечу. Она разглядела рясу, отсутствие оружия, сонное лицо. Батюшка, немолодой, упитанный, но осанистый, глядел сверху вниз, покачивая головой.

– Откуда чудо? – спросил, подавляя зевок.

Она обхватила ладонями голые плечи, скрывая грубые белые шрамы, змеями заползающие на них.

– Вижу, что не с праздника сбежала. Зовут-то как?

Она зажмурилась и затрясла головой, отказываясь называть то имя, которое дали в неволе. Позорно всхлипнула и сжалась в комок. Батюшка склонился и досадливо буркнул грубое слово в адрес османских хозяев, заметив кровь у нее на боку.

– Давай-ка в дом иди, приблуда. Старый я, на мартовском ветру кости морозить. – Он протянул руку и неожиданно крепко ухватил за предплечье, вынимая из кучи листьев. – А имя тебе, коли прежнее не по нраву, другое дам. Именины Киры Берийской сегодня…

…Светофор моргнул красным, машина замедлялась перед пешеходным переходом. Желто-серые полосы рябили в глазах, смешиваясь в кляксы, колебались над сознанием, как туман над землей. Спонтанно Кира вспоминала яркие детали прошлого: улыбки, руки, родинки, голоса. Уверенные, строгие команды старшего в отряде; напевный голос попутчицы, рассказывающий сказки у костра; веселый и пьяный мужской смех; грустные вздохи отрядного врача и его латинские изречения. Кусачая ирония в резкой речи фельдмаршала, с которым ей довелось случайно встретиться, когда отступали из Москвы. Большинство образов вытеснялось временем, новыми лицами и память стирала прошлое, освобождая место для будущего. Глубокой, незаживающей раной жил только образ Мурада: три морщины на лбу, холодные синие глаза, кривой изгиб губ, тяжелый подбородок. Память будто софитом вырезала из темноты прожитого его по-военному крепкую фигуру, уверенно держащую в руке плеть. Внутри всколыхнулась застарелая ненависть, покрытая коркой прелой памяти о боли и полыхающем нутре. Кира поморщилась и потерла переносицу. Мысли ее приняли мрачное направление. Это было некстати и привкуса оптимизма в настроение не вносило.