На боковом нижнем месте расположилась молодая женщина лет двадцати пяти, в синих джинсах и бледно-розовом пуловере, худенькая, симпатичная, с аккуратной стрижкой. Она уже разобрала свою полку, опустив столик вниз, и расстелила белье. Сидела она боком к проходу, опершись спиной о стенку, подтянув к себе согнутые в коленках худенькие ноги. У нее в руках тоже был мобильник, и она то ли собиралась звонить, то ли ждала звонка. Лицо у нее было грустное, а когда она быстро глянула в сторону наблюдавшей за ней Тимофеевны, то оказалось лицо будто заплаканным.

И если бы не девочка лет пяти, сидящая у нее в ногах с игрушечным чемоданчиком на коленочках и разглядывающая проходящих мимо нее пассажиров вагона – кого со стаканом в подстаканнике, кого с зубной щеткой в руке и полотенцем на плече, – если бы не эта девочка, точная копия мамы, Тимофеевна давно бы успокоилась и начала укладываться.

Она не была сильно любопытная и назойливая, умела не пялиться на попутчиков. Но что-то словно толкало ее в грудь, когда снующие туда-сюда взрослые высокие люди задевали девочку или нечаянно наступали на ее тапочки: вагон здорово качало. Между тем девочка не хныкала, а мама словно не обращала на нее внимания. Она так и сидела с телефоном в руке, отвернувшись к окну, в котором закат вдруг как-то быстро и неожиданно погас, словно его завесили черной занавеской.

– Ну, иди сюда, – похлопала Тимофеевна рукой по просторному краю своей постели, заметив, что девочка в основном смотрит теперь только на нее. Мама не повернула головы, глядя в черную занавесь неба, а девочка легко поднялась и пересела поближе к Тимофеевне. Хотя, возможно, мама видела в темном стекле отражение купе…

– Здравствуй. Как тебя зовут, милая? – завела разговор Тимофеевна, у которой от волнения сел голос. У нее не было дочек и внучек, она не умела разговаривать с девочками. Девочка молчала. Не говорит, что ли, подумала с жалостью Тимофеевна. Но переспрашивать было не нужно. Захочет – скажет.

Девочка посидела-посидела и вдруг открыла свой чемоданчик. Она стала вынимать оттуда игрушки и укладывать их в ряд на постели. Это было интересно, хотя современные куклы, все эти Барби и Кены, не нравились Тимофеевне – видела у девчонок во дворе.

– Это мама, – вдруг тихо сказала девочка и осторожно усадила у стенки куклу в пышном парчовом платье, худую и длинноногую, с безжизненным, но ярко раскрашенным лицом. Тимофеевна молчала, одобрительно покачивая головой. Она боялась спугнуть начавшую говорить девочку. На постели лежали еще две куклы, девица и Кен. Девочка словно не обращала на них внимания, а они лежали в нелепых позах, уткнувшись лицами в простыни.

Девочка вынула игрушечную расческу и стала наводить порядок у мамы на голове. Волосы у мамы были ярко-рыжие, всклокоченные, причесывались плохо. Тогда девочка вытащила из чемоданчика другой парик, сняла рыжие волосы и нацепила на маленькую кукольную голову белые, такие же всклокоченные.

– Мама красивая, – тихо сказала она. Спорить с этим было нельзя. Тимофеевна не удержалась и шепнула:

– А папа?

Девочка помедлила и перевернула Кена на спину. Кен был в нарисованных плавках и футболке, на ногах его были высокие снимающиеся резиновые сапоги.

– Надо надеть ему брюки, – осмелела Тимофеевна. – Брюки есть?

Девочка обиженно посмотрела на Тимофеевну, словно та испортила ей всю игру. Брюк, видимо, не было. Кен так и остался в плавках и несуразных сапогах.

Девочка уже переворачивала третью куклу.

– Мамина подруга, – прошептала она тихо, словно говорила сама с собой. Это была брюнетка в длинном синем платье. Девочка разглядывала ее лицо, потом быстро стянула с нее платье и кинула куклу на постель, так, что она улеглась поперек Кена.