Последний вопрос тревожил меня, пожалуй, больше всего. Убить брата или Хагамара, кого из них я должен принести в жертву, чтобы получить обещанную силу? Какую же силу я обрету такой чудовищной ценой? О, разве могу я пойти на столь страшное преступление? Ведь ни одна мечта, купленная чужой кровью, не принесет счастья.

Наконец, змеей свернутый проход кончился, и его непомерный кишечник изверг меня в самую середину библиотеки. Я стоял, окруженный кольцом высоких стеллажей, будто на арене древнего театра, где на зрительских местах сидели не люди, а книги, безмолвно и пристально взирая на меня. Мое же внимание привлек удивительный предмет, которому здесь было не место. Среди старинных рукописей, свитков, принадлежностей для письма он казался лишним, чуждым и совершенно бесполезным. А, впрочем, какие колдовские тайны хранила его тяжелая рама, какие непостижимые места видала его серебристая, уходящая в темную глубину поверхность?

Это было высокое, выше моего роста, зеркало в деревянной раме, изукрашенной узорами и всяческими чудовищами, переплетенными друг с другом, словно корни огромного древа. Я подошел ближе, глядя на себя, взъерошенного, взволнованного, взмокшего от бега и душевного напряжения. Быть может, на мой разум вновь нашло какое-то затмение, и не было на самом деле никаких голосов? Возможно ли, что это очередная иллюзия, сродни черным призракам, напавшим на меня еще во время пути?

Положив ладони на стекло, я закрыл глаза, и все мое внимание, вся моя жизнь, вся моя душа оказалась сейчас на кончиках пальцев, ощутивших ледяной холод. А когда я разомкнул уставшие веки, то в зеркале стоял уже не один.

Кроме меня там находилось существо, похожее на хранителя лесов, восставшего из земли. Он был сплошь облачен в грубую кору, корни и ветви. Стоит вообразить мой испуг в тот момент, когда его высокая фигура бесшумно возникла прямо за моей спиной. Я тут же обернулся и прижался к стеклу, как будто надеялся скрыться по ту сторону зеркальной глади, но сделать этого не мог.

Передо мной стоял старик высокий и худой, с ног до головы закутанный в плотную серую ткань, но одежда бесформенным мешком свисала с его узких костлявых плеч. Это был не призрак, а человек, живой, но похожий на мертвеца. На бедрах балахон его был прихвачен не поясом, а обыкновенной веревкой. Этот старик вызывал у меня неприязнь. Две половины его лица так сильно разнились между собой, что казалось, будто принадлежат они двум чужим, незнакомым людям. Длинная седая борода ниспадала к самому полу. Старик и в самом деле был похож на дерево, прожившее ни одну тысячу лет. Тонкий и удивительно прямой для его возраста, даже несколько горделивый стан был похож на ствол, который не смогла сломить ни одна житейская буря. Его руки такие же тонкие, жилистые и узловатые оканчивались несоразмерно большими кистями, где разветвлялись уже на длинные, скрюченные, словно веточки, пальцы. Складки его одежд и его глубокие морщины напоминали бугрящуюся кору, огрубевшую от многочисленных невзгод. Вот он, леший, единственный страж этой мифической чащобы.

В левой руке старец держал длинный, потрескавшийся от времени деревянный посох, увенчанный оправой, куда был вставлен маленький шар темного стекла.

– Что ты тут делаешь, мальчик? – Тихо просипел он, и мне стоило бы ответить, но я не мог вымолвить ни слова.

– Тебе здесь не место. – Коротко объявил он и, возможно, был прав, но я по-прежнему не мог с ним заговорить.

Я съежился под его прямым прожигающим взором, в котором темнела не столько явная угроза, сколько неясное вещее предзнаменование беды. Его взгляд показался мне сначала безумным, но я скоро сообразил, что ошибаюсь. Это было не безумие, но мудрость недоступная моему пониманию, мудрость, взращенная разумом, помнившим целую жизнь, а то и не одну, помнившим вещи, которые не дано помнить ни одному из смертных. Один его глаз, застланный преогромным бельмом, был слеп, но казалось, что старик видит им даже лучше, чем зрячим своим глазом. Его белое око словно взирало вглубь времен и видело события не то давно минувших, не то грядущих дней. Оно как будто проникало мне в голову, читая мысли, как строчки какой-нибудь книги.