– Ты мне говорила, что хотела его убить? – тихо спрашивает Чарли.

– Твоего папу?

Она кивает.

Прежде чем ответить, я убеждаюсь, что нас никто не услышит.

– Да.

– Тогда почему он не мертв? – В ее жалобном тоне нет злобы, только любопытство.

– А ты все еще хочешь, чтобы он… умер?

– Да, пожалуйста.

Простота ее ответа, подчеркнутая отчаянной грустью, потрясает меня.

– А ему ничто не грозит? Лорду Элленби? – снова задает вопрос Чарли.

– Нет, – отвечаю я. – И ты можешь ему доверять. Клянусь.

Она кивает и отворачивается. Я встаю, чтобы уйти, но ее пальцы стремительно хватают меня за запястье.

– Посидишь со мной до звонка? – просит Чарли.

Я киваю, и мы сидим рядом, молча, пока звонок не заставляет нас разойтись по разным классам.

Папа подумывает о том, чтобы забрать меня из Боско, после того как Мидраут стал премьер-министром. Даже мой намеренно невежественный отец не может больше не обращать внимания на тот факт, что я становлюсь мишенью для людей, которым не нравится, как я выгляжу. Может, у меня и нет уже красных радужек, но шрам от ожога достаточно заметен, чтобы причислить меня к «другим». И кто знает, возможно, Мидраут уже поставил на мне метку в умах людей в Аннуне, так что в них вспыхивает ко мне ненависть в Итхре.

– Мы могли бы поискать тебе другое место, – говорит папа. – Может, вы с Олли перейдете туда вместе, вы ведь теперь… – «Не так ненавидите друг друга», вот чем должно было закончиться это предложение. – Или мы могли бы поискать для тебя другую стипендию. В общественной школе ближе к дому? – предполагает он.

Я качаю головой. У меня в мозгах по-прежнему путаница: я учусь в Боско лишь потому, что это устроила та особа, которая убила мою мать. Я не могу разобраться, что я по этому поводу чувствую, потому что Эллен и сама, похоже, не знала, почему она это сделала. Жалость? Желание присматривать за мной? Раскаяние? Но может ли тот, кто не испытывает страха, иметь подобные чувства? Или я была неким подношением Мидрауту – ироническим даром за пытки его дочери? Чтобы он посмеялся над моими злоключениями?

Но события того дня, когда мужчины загородили мне дорогу, потрясли меня сильнее, чем я хотела бы признать. И вместо того, чтобы встретиться с Олли у станции в Стратфорде, чтобы не спеша вернуться домой, я то бегу, то крадусь по тем дорогам, которые кажутся слишком людными или недостаточно людными. Я даже встаю раньше обычного, чтобы избежать утренней толпы. Если я прихожу в Боско до того, как появятся мои однокурсники, мне легче найти местечко в задних рядах класса.

Хотя я никому не говорила о том, почему это делаю, мои усилия были замечены. Киеран заглядывает к нам через несколько дней с косметичкой в руках. Он открывает ее на нашем обеденном столе, и по деревянной столешнице рассыпаются кисти и пудра.

– Я буду участвовать в каком-то шоу? – Мой голос звучит резко, предостерегающе.

– Как раз наоборот. Ты замаскируешься, – говорит Киеран.

Я качаю головой.

– Видишь? – обращается Киеран к Олли. – Я тебе говорил, что она уж слишком храбрая.

Олли хмурится. Внезапно я понимаю, что они сговорились: это Олли хочет, чтобы я замаскировалась, а не Киеран.

– Пожалуйста, Ферн, может, перестанешь изображать из себя мученицу? – просит брат.

– Я не изображаю. Просто не думаю, что должна притворяться не той, кто я есть.

– Не должна. Но какой смысл в том, чтобы подвергать себя риску? Кому от этого польза?

– Говори, что хочешь. Кстати, как вчера прошла акция «Кричи громче»?

– Это совсем другое. Нас много. А ты в основном сама по себе. Я не могу постоянно быть рядом, а ты в итоге сломаешь руку, если будешь колотить каждого, кто пытается приставать к тебе.