И тут он заходится в плаче – это первый послеобеденный приступ. Я закрываю письмо, склоняюсь над люлькой и беру его на руки. Долгое время после рождения глаза у малыша оставались сухими, но теперь из них брызжут горячие слезы, словно капли расплавленного свинца. Я держу его на вытянутых руках, осматривая с ног до головы.

– Мой сын, – говорю я вслух.

Звучит как-то неубедительно – будто это не утверждение, а вопрос. Я кладу его обратно в люльку. Достаю пустышку из стерилизатора возле чайника. Он сосет ее пару секунд и выплевывает. Я иду к радиоприемнику и прибавляю громкость.

Если мои дни можно сравнить с чистилищем, то ночи – настоящий ад. Когда ставни закрыты, а за окном – тишина, моя квартира превращается в пещеру. Я читала, что младенцы должны учиться различать день и ночь, поэтому не включаю свет. Может, его огромные черные глаза обшаривают комнату в поисках информации о сухом, холодном мире, куда он недавно попал? Но нет – они крепко зажмурены. Зато широко разинутый рот похож на лопнувшую велосипедную шину. Из маленьких красных губ вырывается бесконечный вой.

По ночам он превращается в тирана. Его вопли – словно рев канонады. Этот концерт может длиться четыре, пять, а то и шесть часов.

Но не сегодня.

Сегодня он идет на рекорд. Ночью, после семичасового марафона, когда я испробовала практически все из полутора миллионов вычитанных в интернете советов на тему «Как заставить вашего малыша уснуть» – плотно пеленала его (вдруг ему холодно), оставляла лежать голеньким (вдруг ему жарко), включала свет, укачивала на руках, ворковала над ним, пела извлеченные из дальних закутков памяти колыбельные, снова и снова давала ему грудь, – и каждая клеточка моего тела молит об отдыхе, а за окном начинает светать, я открываю шкаф, свечу внутрь фонариком айфона и, опустившись на колени, начинаю хватать обувь и отшвыривать за спину, словно рою могилу.

Пара лаковых шпилек, сапоги до колена с наборным каблуком, босоножки на четырехдюймовой платформе… Останки былой жизни. Я продолжаю, пока нижняя полка шкафа не пустеет. Затем подхожу к кровати и беру стоящую рядом на полу плетеную люльку. Он смотрит на меня и от удивления перестает плакать. Я замираю. Он снова начинает орать. Я возвращаюсь к шкафу, ставлю люльку в освободившуюся нишу и закрываю дверь.

– Сроки поджимают, – сказал Лекс. – Надо бы ускориться.

Мы шли по Восьмой авеню на встречу с дизайнером интерьеров. Был декабрь – к тому времени я уже месяц как работала. Мне удалось привлечь всего пятьдесят человек, и Лекса это не устраивало. Он хотел, чтобы к открытию, запланированному на начало года, в клубе насчитывалось шестьсот членов: шестьсот годовых взносов. Месяц назад речь шла о пятистах! Я начинала понимать, что постоянное повышение планки – его излюбленный modus operandi[7].

– Расскажи, как ты их ищешь, – попросил Лекс.

Он шагал, глядя прямо перед собой и сжимая под мышкой скейтборд. Я вертела головой по сторонам, с любопытством провожая глазами каждый ларек с замороженным йогуртом, каждую бело-оранжевую трубу, извергающую клубы пара, каждого таксиста, орущего: «Иди на хрен, урод!» Остров стоимостью в триллион долларов, с колдобинами на дорогах и выщербленными тротуарами, бесстыдно показывал мне всю свою подноготную.

– Хожу на мероприятия для IT-предпринимателей, на тусовки стартаперов, деловые вечеринки, – сказала я. – Будет тебе шестьсот человек, обещаю! Лекс, не волнуйся. Говорю же, у меня все схвачено.

Мы ждали зеленого сигнала светофора, чтобы перейти дорогу.

– Классные ботинки! – сказала мне стоящая справа женщина.