– Смотри, Василий Дмитриевич, какой мне Тимошка самострел сделал, – первым прервал затянувшееся молчание Илюша, доставая из переметной сумы самострел с диковинным свежеструганным прикладом. – Его дед Антип такие делать научил, он, когда еще жив был, то сказывал нам, что есть такая страна Нормандия и там вот эти самострела арбалетами называют. Правда, смешно? Вещь одна, а называют её все по-разному: мы вот самострелом, в Нормандии – арбалетом, а еще где-нибудь, может и по-другому как эта штука называется. Чудно.

– А она хоть стреляет у тебя арбалета-то эта? – ехидно усмехнулся, вытянувший шею в сторону диковинки Ванюшка Горский, – а то, может, с виду оружие боевое, а на самом деле игрушка и не более того. Может, и пользы от неё один пшик?

– Сам ты игрушка, сам пшик, – вспыхнул Квашня. – Я на привале тебе покажу, как он в дерево железной стрелой бьет.

– На привале любой дурак по дереву стрельнет, а ты вон в ту сороку попади, – искоса глянув на княжича, продолжал подначивать своего товарища Горский. – Вот это показ будет, а дерево это так, для мальцов пятилетних. Они мастера по деревьям-то стрелять. Неужто ты, Илюша, из возраста того ещё не вырос? Пора бы уж тебе не по деревьям, а по птицам летящим стрелять.

– Да где ему в сороку летящую попасть, – откликнулся сзади на интересную беседу Карпуша Полянин, – он только в толстый дуб с двух шагов не промахнется, а уж если еще на три шага отступит, то наверняка мимо стрела пролетит. Верно Илюшка?

– И ничего «не верно», – завертелся в седле юный Квашня. – Было бы у меня стрел побольше, я бы вам сейчас показал, как стрелять надо, а то у меня только две всего. Они, знаете какие дорогие. Отец купцу заморскому серебро за них платил, и потому строго настрого предупредил, чтобы я стрел этих зря не пулял. Мне вот еще Тимошка пяток откует в кузне, так я вам тогда покажу, как стрелять надо. Я тогда получше Тимошки стрелять наловчусь.

– А чего Тимошка твой стреляет метко? – внезапно вступил в разговор, молчавший доселе княжич.

– Уж он-то стреляет, так стреляет, – подтвердил слова Квашни о меткости Постреленка Горский. – Сам видел, как Тимоша с пятидесяти шагов в яблоко из самострела попал. Точно в самую серединку угодил.

– И я видел, – тоже не преминул встрять в разговор Фомка Сано, пытаясь втиснуться в первый ряд. – Ты вот сегодня на привале Василий Дмитриевич вели Тимошке этому искусство свое показать, а мы тогда полюбуемся. Верно, братцы?

– А чего привала ждать? – развернулся к княжичу лицом Ванюшка. – Давайте сейчас Тимошку крикнем, и пусть он в сороку из самострела Квашни попадет. Давайте! Промахнется он, так тоже не беда, побежит стрелу по лесу поискать. Не найдет, так таких на привале плетей надаем, что он у нас кровавой слезой умоется. Верно, Василий Дмитриевич?

– Ничего не верно, – буркнул в сторону товарища княжич, и стукнул рукавицей по морде втиснувшейся рядом лошади Сано. – Я вон сейчас тебя прикажу за длинный язык высечь, а на твоего коня Тимошку посажу. То-то смеху тогда всем будет! Ванюшка Горский на телеге побитый трясется, а слуга из конюшни Квашни в седле его, расшитом яхонтами блестящими, сидит! Вот уж посмеёмся мы тогда от души!

Окружавшие княжича мальчишки так дружно и весело захохотали, что дремавшая на дереве сова, испугалась звонкого шума, сорвалась с сухой ветки и упала на дрожащего под кустом зайца. Заяц решил, что это на него коварная лиса набросилась и потому, не помня себя от страха, рванулся, куда глаза глядят, а глаза заячьи в тот самый миг на передние копыта лошади Петруши Грунки глядели. Вот туда заяц через мгновение и попал. Лошадь Петруши сбилась с ноги, споткнулась чуть-чуть, и покатился с неё всадник прямо в черные заросли прошлогодней крапивы. Дружинники, заметив непорядок в походной колонне возле княжича, всполошились, мигом заняли круговую оборону на дороге, поломав при этом четыре телеги. Когда все разобрались что к чему, то еще раз дружно посмеялись, но посмеялись на этот раз удачно, без разных там происшествий. Не до смеху в походной колонне было, только троим: Грунке, боярину Тутше да воеводе дружинников Микуле Тимофеевичу. Эти только ругались под общий хохот. Да и как было не ругаться, если в первый же день четыре телеги из обоза без колес остались. Еще не смеялся в общем хоре Петруша, этот лишь носом хлюпал да лошадь свою всяческими словами обзывал. Пока Микула Тимофеевич своих дружинников в нужный ряд строил, а обозный кузнец Михайло Кочерга лоб над каждой поврежденной телегой чесал, солнце подкатило к лесу. Глянул туда укоризненно Тутша, покачал сокрушенно головой и решил на ближайшей же поляне ночной привал устроить. Во-первых, телеги жалко было в лесу оставлять, а во-вторых, Василия Дмитриевича боярину стало жалко. Устал мальчишка в седле сидеть. Пусть и старался он виду не показывать, да только тяжело ему очень было. По посадке его видно, что тяжело, но на то он и княжич, чтобы терпеть. Крепко сжав зубы, терпел Василий Дмитриевич боль в ногах. Только Тутшу не обманешь. Знает он, как больно с непривычки целый день в седле сидеть. Сам не раз такое испытывал.