Я люблю их. А они меня. И любовь эта не изменится никогда, во что бы не превратились мои родители. Они могут потерять человеческий облик, но никогда не перестанут быть Родителями.

…За железной дверью заскреблись.

Я бросил взгляд на окно – темно, одиннадцатый час.

Поколебался, выключил свет в комнате, встал у двери. Помявшись, вынул пробку из глазка и посмотрел.

В коридоре было темно, но откуда-то сбоку сочился слабый желтый свет – кажется, настольная лампа в гостиной горела. Черная тень качалась в коридоре, бродила туда-сюда.

Зрение приспособилось к темноте, и я увидел мамин фартук, халат… Но лица не было – было лишь что-то черное, склизкое, шевелящееся множеством крохотных щупалец. Ни глаз, ни носа – только пасть до ушей, полная тускло отсвечивающих зубов.

Чудовище в одежде матери слонялось по коридору, и я кожей чувствовал его тяжелый взор на мою дверь. Оно хрипело, бормотало что-то под нос, потом резко наклонилось и принялось расхаживать на четырех конечностях.

Внезапно откуда-то сбоку выдвинулось что-то черное, закрыв свет, и мне показалось, что я увидел чернильный глаз, полный голода и жажды…

Я отпрянул, заткнул пробкой глазок.

Наверное, они каждую ночь ходят здесь, под дверью, чувствуя живую плоть за ней. И с каждой ночью все меньше контролируют себя.

Я лег, заткнул уши берушами, закрылся одеялом с головой. Чудилось, что сейчас кто-то сорвет с меня одеяло, вцепится когтями и зубами…

Но никто не пришел.

Утром, когда взошло солнце, родители встретили меня на кухне. Они казались одновременно оживленными и больными. Щеки у обоих розовели, кожа разгладилась, они будто помолодели на десять лет. Но глаза горели лихорадочным блеском, а в улыбках таилось что-то хищное.

Я покосился в сторону спальни – дверь была заперта. Отец молча протянул мне ремень – мой ремень…

Родители впервые не делали вид, что едят вместе со мной. Просто сидели и смотрели на меня. Я молча ел. Потом пошел в свою комнату, поднял рюкзак и продел руки в лямки. Тяжеленький… Но это терпимо.

Я не знал, что сказать. Сейчас я навсегда уйду, надо бы речь толкнуть… Родители тоже молчали. Я вышел в прихожую, оглянулся.

– Папа, мама, – вырвалось у меня, и голос сорвался.

Мама не выдержала, рванулась ко мне, но отец удержал ее.

– Не надо, не трогай его…

Мама остановилась, в глазах блестели слезы.

– Что бы не случилось, сынок, – сказала она, – что бы не произошло, помни: мы будем тебя всегда любить.

Папа кивал, губы его тряслись.

– Я знаю, – наконец сказал я. – И я вас тоже всегда буду любить. Прощайте.

И, перешагнув порог в последний раз, аккуратно прикрыл входную дверь за собой.

В городе заводить брошенные машины и куда-то ехать себе дороже – Буйных разбудишь, да и не проехать далеко из-за заторов, но на окраине появляются некоторые возможности. На выезде из города я наткнулся на симпатичную машинку, Мицубиси Паджеро Спорт. С ключами в замке, зеркальными мужскими очками за солнцезащитным козырьком, коробкой с высохшими крылышками “КиЭфСи”, полным баком бензина и недопитой бутылкой “Пепси”. Водитель, видно, услышал Дьявольскую Музыку, выбрался из машины и ушел неведомо куда.

Я выбросил крылышки, закинул увесистый рюкзак на заднее сидение, сел за руль, нацепил очки. Полюбовался на себя в зеркале заднего вида. В прежнем мире мне даже мечтать не приходилось о такой тачке – к тому же в шестнадцать лет! Но после Дня Икс всё изменилось. Я завел двигатель и поехал прочь из города, старательно объезжая замершие на трассе автомобили.

Куда ехал – не знаю. Предположительно на юга. Планов не было – какие могут быть планы в нашем теперешнем мире после того, как его накрыли Три Волны? Первая Волна превратила бо́льшую часть людей в Буйных, что разгромили города и поселки по всему миру. Во время Второй миллионы хомо сапиенсов под воздействием Дьявольской Музыки ушли куда-то и пропали без вести. А Третья превратила некоторых оставшихся в Оборотней… Как моих родителей.