– Ты их… кормила?

– Чего? Чем бы я их кормила – они обычную еду не едят. Я только две недели с ними побыла, потом они меня выгнали.

Лида шмыгнула веснушчатым носишком.

– Когда они в своем уме, то любят детей так же сильно, как раньше. Но ночью… они за себя не отвечают. А со временем потеряют остатки человечности…

Я с внутренним содроганием вспомнил слова отца о том, что “всё меняется”. Что он этим пытался сказать?

– Я через это прошла уже, – добавила Лида. – Родителей бросила и назад не оглядываюсь. Мир изменился, нечего за старое хвататься. А тебе, Тимка, только добра желаю, поверь.

Я смотрел на нее, а она – на меня. Мой подъезд в двух шагах, а эта дура сама со мной идет… Как тот пьяный Бродяга месяц назад. И тащить не надо…

Вдруг я понял, что не смогу сделать это во второй раз. Бросил Лиде:

– Уходи.

– Чего? – не поняла она.

– Вали! – рявкнул я. – Беги без оглядки! Добра она мне желает! Дура!

У нее изменилось лицо. Она отступила. Кажется, догадалась. Сделала назад шаг, еще один, потом развернулась и побежала во всю прыть, по-девчачьи вскидывая ноги.

В башке у меня шумело, я зашагал к подъездной двери, отпер ее, вошел в холодную темноту. Прижался спиной к обшарпанной стене, перевел дыхание. Вот я слабак! Столько сил потрачено, а под конец разнюнился.

Я оборвал собственные мысли. Будь я не таким чувствительным придурком, превратился бы в Буйного.

Потерев лицо, я отлепился от стены и повернулся к двери – запереть на ключ.

В этот момент она распахнулась, и что-то ударило меня под дых. Я задохнулся, отшатнулся, повалился на пол. На фоне яркого дверного проема на меня наступала высокая фигура с палкой… Нет, арматурой, замотанной в синюю изоленту.

Витя, Буйный бы его драл! Вот кто за нами шел!

Я потянулся к бите, которая выпала из руки, но Витя пнул меня по голове. Навалился на меня, прижал коленом к полу.

– Что, разонравилась тебе Лидка? – прохрипел он. – Решил не связываться? Ну и правильно! У тебя жратва есть, верно? Веди! Я не Лидка, трахать себя за еду не дам, но, если настаиваешь, могу тебя самого отшпилить…

Я лежал на боку, подтянув колени к голове. Финку не достать, а вот до стилета дотянуться просто. Я выхватил его и ударил не глядя. Витя заорал, отвалился от меня – стилет попал в плечо. Я моментально поднялся, схватил биту и аккуратно опустил ее на голову Вити.

Витя замолк и обмяк.

Но не сдох. Он мне живой нужен…

Я дотащил его на десятый этаж через час. Умаялся ужасно. Пот лил с меня Ниагарским водопадом. На пятом этаже Витя начал очухиваться, пришлось снова его приложить, чтоб не орал. Руки и ноги я ему связал моим и его ремнями.

В прихожей нашумел – из комнаты выглянули родители. Пахло чем-то аппетитным. Мама была в фартуке, в руке – шумовка. Отец с очками на кончике носа и старой книгой, читаной-перечитаной. Семейная идиллия, ха! Оба увидели бесчувственного и связанного Витю, поняли всё без слов.

– Давай, помогу, – предложил отец.

Вместе мы оттащили Витю в спальню родителей и положили в уголке.

Пол аж блестел, нигде ни пылинки, мать каждый день по утрам убирает. Но окна плотно заперты, и воздух тяжелый, спертый, как в склепе… В углу за комодом я случайно заметил серую слизь с волосками… нет, не волосками, а тонкими-претонкими ресничками, которые вроде бы шевелились… Только движения воздуха не было.

Я поспешил отвернуться. Мать пропустила во время уборки…

Отец без суеты и спешки проверил ремни – плотно ли затянуты. Витя пребывал в глубоком нокауте, но жилка на шее пульсировала.

Мы вернулись на кухню, где за столом, бессильно свесив руки, сидела мама в своем фартуке.