Но все слова застревают в горле, когда я слышу её жалобный стон:

– Ай, папа! И так голова раскалывается, ещё и ты нашёл время для своих нравоучений!

Стоп! Папа?!

– Помяни моё слово, твой разгульный образ жизни однажды выйдет тебе боком!

Когда я пропустила в её разговорах, что здесь будет её отец?

– Пап, ну я прошу тебя! – стонет Милка, поворачиваясь на стуле и замечая меня. – О, Глаш, привет! Иди пить кофе.

Сдерживая претензии в адрес подруги до лучших времён, я захожу в кухню, навешивая улыбку на лицо. И она тут же гаснет, стоит мне только наткнуться на взгляд ледяных глаз.

А этот тип что здесь забыл?!

– Аглай, знакомься, это мой папа, Илья Александрович Лютаев. Папуль, это моя любимая подруга Глаша, я тебе много про неё рассказывала, а теперь наконец и показываю.

Мне с огромным трудом удаётся удержать челюсть на месте. Она то и дело норовит упасть на пол, да там и остаться.

Сейчас, при свете дня, я пялюсь на типа в тех же штанах, в которых он был ночью. С той же бородкой и дурацкой причёской. В тесной, словно на размер меньшей, белой футболке.

А он пялится на меня.

Мне хочется рассмеяться, словно от удачной шутки.

Разве он может быть отцом Милены? Вот этот качок с кубиками пресса? С выпирающими венами на бицепсах? С выбритыми висками? С небольшим хвостиком? Вот он – отец моей Милки?!

С моих губ слетает тихий смешок, и он поджимает губы, недобро сверкая взглядом.

– Приятно познакомиться, Аглая, – говорит он, отворачиваясь к сковороде, на которой шкварчит десяток яиц. – Присаживайся к столу, завтрак уже готов.

– Спасибо, – смущённо киваю я его спине. – И мне… приятно.

Я устраиваюсь возле подруги, вопросительно глядя на неё. Милка закатывает глаза и шипит сквозь зубы: «Потом объясню», а мой взгляд возвращается к спине её отца.

Под тесной футболкой перекатываются литые мышцы, чрезвычайно занимая моё внимание. Вот он тянется вверх, чтобы достать с полки тарелки, подхватывает снова лопатку, берёт в руки сковороду, делит глазунью на порции. Поворачивается, и я очерчиваю взглядом стальную грудь, широкие плечи, крупные бицепсы, трицепсы и прочие “цепсы”. Выставляет тарелки на стол перед нами с Милкой, и я отмечаю длинные ровные пальцы с ухоженными ногтями, широкие кисти рук, сугубо мужские, с выпирающими венами, которые, замудрённо переплетаясь, тянутся по рукам, покрытым светлыми грубыми волосами, и исчезают под белым хлопком.

– Аглая, чай, кофе? – раздаётся звучно надо мной, и я вздрагиваю.

Мужчина – отец Милы!!! – смотрит с усмешкой во взгляде, и я краснею, осознав, что он застал меня за разглядыванием.

Чуть хмурюсь и быстро отвечаю:

– Чай. То есть, кофе. Две ложки сахара, сливки. Или молоко. Спасибо.

– Милёнок, а тебе что налить? – спрашивает он мягко, совершенно другим голосом.

– Пап, чёрный кофе с сахаром.

– И аспирин?

– Да, пап, – стонет подруга.

Она слишком увлечена своей головной болью, и я возвращаюсь к своему занятию: разглядываю Лютаева.

Он нажимает несколько кнопок на кофемашине, ставит чашку на поддон, достаёт стакан. Наполняет его водой из-под небольшого отдельного краника, бросает в воду таблетку шипучего аспирина и ставит поближе к моей подруге, бросая на меня быстрый взгляд.

– Аспирину? – Илья Александрович изгибает бровь изящной дугой, и я с трудом делаю следующий вдох.

В груди вдруг становится очень мало места, а сердце подлетает к самому горлу. Но мужчина ждёт моего ответа, поэтому я совершаю усилие и выдавливаю:

– О, нет. Благодарю. Я не пила.

– Ну спасибо, – кряхтит Милка, залпом отпивая полстакана. – Умеешь поддержать в трудную минуту.

Неожиданно Лютаев звонко смеётся. Его смех вибрирует во мне, расползаясь жаром по коже.