В местном родильном доме тоже творились странные вещи. «Мальчики кровавые в глазах» – это не вся правда о станиславском роддоме самого конца сороковых годов ХХ-го века. Бандеровцы с помощью сочувствующего им персонала давили русских и мальчиков, и девочек почти в самом зародыше – чуть ли не на выходе из «бассейна половой сферы», по жаргонному выражению штоп-гинекологов. Повышенная смертность новорождённых младенцев, попадающих из уютного чрева матери прямо в закарпатские националистические джунгли, списывали на неудачное в геофизическом аспекте местоположение роддома. Иисус Христос ни за что не дожил бы до годовалого возраста, родись он в насквозь продуваемом ветрами националистической злобы и ненависти городе Станиславе, и вместо вознесения на небеса (грубая пиаровская акция!) ухудшил бы мировую демографическую статистику.

Роддом перенесли на новое место, потом возвратили на прежнее. А может, и не возвратили: многое из рассказанного родителями про их жизнь в послевоенном Станиславе Геныч запамятовал. А уточнить было не у кого – и отец, и мать давно присоединились к большинству. Наверняка известно одно: контролируемый бандеровцами гадюшник был по-прежнему овеян дурной славой – Станиславой. Вернее, Стони-славой.

Живот Генкиной матери рос не по дням, а по часам, и она вместе с мужем всё более волновалась – не только и не столько в ожидании первых родов как таковых. Роды начались на следующий день после гибели молоденького безусого лейтенанта – сослуживца Генкиного отца. Бедняге не повезло при игре в русскую рулетку. Один человек умер, другой родился – для Вселенной в целом ничего не изменилось. Несмотря на все страхи и сомнения, мать приняла решение рожать не дома, а в специально отведённом для этого гиблом месте. Зарядив табельное оружие, без пяти минут папаша подхватил беременную жену под белу рученьку, и они через весь город потащились на голгофу: роддом и вправду стоял на холме. Роды прошли без особых осложнений – в бессознательном состоянии, по-научному называвемом tabula rasa (чистая дощечка), Геныч не мог воспротивиться своему абсолютно ненужному появлению на свет.

Родился Гена нервным, трусливым и слабым – отчасти из-за плохой наследственности, отчасти из-за постоянного стресса, испытываемого матерью на последних месяцах беременности и особенно во время хаджа в обществе заряженного пистолета – тёплого. «Счастье» появления на свет пришло под ружьём – или его привели? Вот так украинские националисты оказали и косвенное, и прямое влияние на судьбу русского мальчика.

Родители снимали комнату на улице Жовтнёвой – по-нашему, Октябрьской. Улица с таким названием имелась в каждом городе СССР, как и улица Ленина. Геныч пробыл там недолго – месяца два. Как только он чуть-чуть окреп, отец из соображений безопасности отослал жену с младенцем в сердце России – не в саму Москву, а в маленький подмосковный городок Егорьевск.

Дедушка и бабушка Геныча по матери жили в большом деревянном многоквартирном доме, построенном для своих работников текстильным фабрикантом. Дед работал на ткацкой фабрике мастером, бабушка – ткачихой. Дом стоял на улице Двор Вождя – неизвестно, какого именно, – но все горожане полагали, что имеется в виду лучший друг советских текстильщиков товарищ Сталин (туды его в качель!). Дом и прилегающие к нему хозяйственные постройки были спланированы идеально и обеспечивали жильцам максимальные по меркам того времени удобства. «То время» – это самый конец XIX-го века, но оно до сей поры дает ощутимую фору и «хрущобным», и застойным брежневским временам по части строительной продуманности и целесообразности. Нанятые фабрикантом архитекторы и строители знали толк в своем ремесле: забегая вперед, следует заметить, что «сшитый» из дубовых бревен дом пережил и самого шизофренично-параноидального вождя, и ХХ-й век целиком, и уверенно продолжает существовать в XXI-м веке. И само здание, и должным образом структурированное вокруг него пространство (сейчас говорят: микроинфраструктура) и поныне служат немым укором современным халтур-Нимейерам от архитектуры, во множестве наплодившим безликие фабрично-заводские микрорайоны и убогие рабочие поселки. Из разменявшего вторую сотню лет дома нынешних жильцов не удалось выманить в новый панельно-бетонный егорьевский микрорайон даже сдобными калачами.