Сначала ему было все равно, что петь, лишь бы правильно, как нужно большим, но потом он стал задумываться над смыслом всех этих хоралов, что с утра до вечера звучали в нем единой прекрасной симфонией, и где были беспощадно сложные партии дискантов и альтов. Смысл его озадачил, но, в общем, понравился, и он много стал заниматься сам мелодикой, интонированием и нотной грамотой, пел на репетициях еще точнее – в нем жил какой-то трудно объяснимый идеальный образец, которому нужно было следовать – образец, который заключался не в словах, нотах, дыхании, – а в чем-то поверх всего этого, в чем-то, что через смысл и управляло энергиями мира. Только при условии достижения этого образца стоило петь. Иногда – легкие маленькие и дыхания не хватает – это было очень, очень трудно, но он старался. Сердце щемило и спина болела. Лоб мокрый, и по хребту ручьем. Легче было, если какой-либо тропарь давали учить не с нот, а с тех старинных записей голоса того же голосистого мальчика, одна из которых поразила его в первый приход в Храм. Старинный мальчик уж точно знал, как петь и какой смысл в каждом звуке. Где бы только узнать про этот смысл? Он ни с кем не пытался говорить об этом, он ведь тут еще не как все, а понарошку. Он тут не свой. Не для него – эти секреты. Но чаще стал приходить в библиотеку и смотреть на старые книги, которые нельзя трогать – может, тайный код этого смысла где-то тут, на стеллажах?

Петь он стал очень, очень хорошо. Никому не навязывался, но храмовые мальчишки охотней стали звать его играть, не дразнили больше мышонком, а все взрослые, даже садовник, почему-то ласково улыбались, когда он пробегал мимо. Он стал бояться здороваться, так они были приветливы и столько хороших слов говорили. Потом как-то, когда снаружи вдруг разразился проливной дождь, после вечерней репетиции не отпустили домой в школу, а оставили на ужин и сказали, что по крайней мере до конца каникул он может жить тут. Он не разволновался, но почему-то не смог ни есть, ни спать потом, когда отвели в дом, где мальчишки жили, и оставили в чистой крохотной спальне. Он так всю ночь и просидел на застланной всем новым кроватке – спина заболела – слушал дождь – это что же, его приняли? Или это только из-за дождя? И, как обычно, стало страшно: и того, что не примут, и того, что примут…

Но утром ничего не велели, не нарядили в черную храмовую одежду, и он слегка успокоился. На завтрак молоко и такая же точно, как в интернате по вторникам, творожная запеканка с вареньем. Занятия тоже были обычными: хор да нотная грамота. Только все сделались очень заботливы, ласковы, как будто свои стали. Он растерялся. Почему его здесь полюбили? Значит, у него и правда голос хороший, нужный другим? А сам он – тоже хороший и нужный? Свой или нет?

Обычно мальчиков на первом году обучения не брали в хор во время настоящей храмовой службы, но Предстоятель позвал Юма, поговорил об ответственности, похвалил за усердие – и Юма поставили в младшую шеренгу в самой середине хора. Голос тут же стал для него самым главным в жизни, и еще – смотреть и вникать, как сплетают чары во время служб.

Наконец Дед снова навестил и во время прогулки вдоль моря выслушал все выученные хоралы. Долго молчал. Юм подумал и решился заговорить о чарах, о Круге и о том, что во всем этом есть поверх нот и даже чар. А то у чужих страшно спрашивать. Дед немного нахмурился, сел на камень, посадил на колено, прижал к себе и стал так тщательно и медленно расспрашивать, задавая не очень понятные, иногда совсем нелогичные вопросы, что Юм даже слегка испугался. Но Дед был серьезен, настойчив, и скоро Юм рассказал ему все, что видел, чувствовал и понимал в Храме. Даже про то рассказал, как регент испугался и за руку утащил его с Круга. Дед ничего не объяснил – поцеловал его в лоб и они пошли обратно. И еще Дед, как в прошлый раз обещал, на своем восхитительно красивом мощном люггере долго катал над синим океаном, даже дал порулить, а потом еще посадил люггер на далеком-далеком длинном белом пляже и разрешил плавать сколько хочется. А вечером, возвращая в школу, пообещал, что приедет на День Яблок и послушает его в Храме. Да, и, родной, в праздник в Храме можно петь Настоящим голосом. Правда. Пой.