Я не могла не заметить, что вся палата была завалена игрушками. Родители были так благодарны, что он выжил, и им было так его жаль, что каждый его день, проведенный в больнице, напоминал рождественское утро. Мама угождала Брайану из чувства вины. Она до сих пор ему во всем потакает. Забавно, как доля секунды может навсегда изменить взаимоотношения в семье.

Тот несчастный случай сблизил нас с братом. Нашу с ним крепкую связь сформировало мое искреннее, непритворное признание его мучений и боли. Когда Брайан вернулся из больницы, я не отходила от него ни на шаг. Была рядом каждую ночь. Он не мог спать в своей постели, потому что все тело было еще загипсовано. У него была особая кровать, а мне у изножья положили небольшой матрас. Иногда я забиралась к нему и просто обнимала.

После того как Брайану сняли гипс, я еще много лет спала с ним. Даже совсем маленькой девочкой я понимала, что помимо несчастного случая и жестокого обращения отца, у брата была трудная жизнь. Я хотела его как-то утешить.

Наконец, спустя годы, мама сказала:

– Бритни, ты уже в шестом классе. Пора спать одной!

Я отказывалась.

Такой я была – не хотела спать одна. Но она настаивала, и в конце концов мне пришлось уступить.

Когда я начала жить в отдельной комнате, мне понравилось иметь личное пространство, но с братом мы остались близки. Он меня любил. И я его. Я испытывала к нему самые нежные чувства и не хотела, чтобы ему причиняли боль. Я насмотрелась, как он страдает.

Когда Брайану стало лучше, мы стали активно участвовать в общественной жизни. Мы жили в небольшом городке с населением всего в пару тысяч человек, и все ходили на три главных парада в году – Марди Гра[5], Четвертого июля[6] и на Рождество. Весь город ждал их с нетерпением. Во время праздников на улицах собирались толпы улыбающихся людей, они махали руками, забыв на день о проблемах и трудностях жизни, и любовались, как их соседи медленно шествуют по шоссе 38.

Однажды мы с ребятами решили украсить гольфкар и выставить его на параде Марди Гра. В него набилось, наверное, детей восемь – чересчур много. Трое устроились на скамейке, пара стояла по бокам, держась за небольшую крышу, а кто-то балансировал сзади. Мы настолько нагрузили гольфкар, что колеса у него почти сдулись. На всех нас были костюмы XIX века (я даже не помню почему). Я сидела впереди на коленях у старших ребят и махала зрителям рукой. Проблема в том, что из-за такого количества детей и спущенных шин кар трудно было контролировать, а из-за смеха, маханий и всеобщего возбуждения… ну, мы всего несколько раз врезались в идущую впереди машину, но этого было достаточно, чтобы нас выгнали с парада.

Когда папа снова запил, его бизнес начал рушиться.

Стресс из-за финансовых проблем усугублялся хаосом резких перепадов настроения. Особенно страшно было садиться к нему в машину, потому что всю дорогу он разговаривал сам с собой. Я не могла разобрать, что именно он говорил. Он словно переносился в свой мир.

Я уже тогда знала, что у папы были причины, из-за которых ему хотелось забыться в пьяном угаре. Он постоянно переживал из-за работы. Сейчас я понимаю, что он таким образом пытался сам залечить душевные раны, нанесенные абьюзивными методами воспитания Джуна. Однако в детстве я не могла понять, почему папа был так строг с нами, почему обесценивал все наши старания.

Больше всего меня печалит то, что я всегда хотела иметь папу, который любил бы меня такой, какая я есть, и говорил бы: «Я люблю тебя. Можешь сделать что угодно. Я все равно буду любить тебя безусловной любовью».