и с ними дышит, улыбаясь, как старость женщины, звезда,
ломаясь в темном отраженье на: да – и да – конечно, да —
ещё, ещё её немного подержишь, выпустив с руки,
а люди дышат, словно овцы с той глубины одной реки,
сминая выдох у порога, в полынной кости копят тьму,
чтоб говорить немного боле немногим меньше одному.
(09/06/2013)
Сорок семь
Д.М.
вот 47 бегут на перерыв
как будто устремленные в прорыв
качели в одну сторону летят
и сорок семь ребят на них сидят
жуют свои крапиву и гудрон
и говорят как дым не он не он
и пробуя на вкус соседа спят
пока качели в сторону летят
в прозрачных вёдрах сонная зима
а в рукавицах вша на всех одна
вот сорок семь их вдов хлебают суп
и ждут когда их всё-таки спасут
на коромыслах снег в пар расклевав
(уткнувшись в Смолино) в пшено
не знаю как
но начинает этот разговор
как видно бог который здесь не бог
вот сорок семь прижатые к стене
летят в качелях видят все оне
как будто в пахе их раскрылась щель
и чудо-юдо мёртвое вполне
влетает с неким парнем за бухлом
и говорит о том что ни причём
тесёмки теребит чернея как скворец
и падает свершившись наконец
вот сорок баб качают здесь детей
и семеро отцов качают смерть
она как клюква в уголках у ртов
стоит скроённая на вырост из зубов
вот сорок семь летят на полдень мск
у каждого в руке планшет и страх
и тварь-качель летит во тьме и тьма
вдруг понимает что она – одна
что сорок семь покинули её
и страшно ей что нет в ней никого
(10/06/2013)
«О, муравьиный снег, на гипсовом январском…»
О, муравьиный снег, на гипсовом январском,
застывший снеговик, в наречии баварском
из сумерек Европы, блуждающей в арабах,
пора пере-
одеться и наблюдать в хиджабах
[крутящихся во сне иногородней речи,
к зиме оживших] пчёл, садящихся на плечи.
О, насекомый быт – холодный – переживших
свой временный язык, приют по кичам ищет,
свистит в свою дыру, суёт как в небо пальчик,
сходящий, как в ак-
бар, с ума ведомый, мальчик —
стоящий под дождём в клубящемся Париже
шевелит мёртвой жаброй. Мизинец неба лижет
метель, всю тьму метель в корявом переводе,
зашитая, как зверь, в крылатые подводы.
О, муравьиный свет в подземном переходе,
шатается анчар [от алкоголя вроде] —
переодетый бог взирает на кончину
[наверное, свою] и смерть прекрасно-длинна.
(03/07/13)
Колчак
У юной Росы Камборьо
Клинком отрублены груди,
Они на отчем пороге
Стоят на бронзовом блюде.
Ф. Г. Лорка
Соски срезая ржавою метлой,
стоит у входа с неба часовой —
он машет медленной [как будто бы кино]
рукой кленовой этим за спиной.
Приветствует [не то чтоб вялый Омск]
входящих и ведущих в эту ось
полуслепых [двудённых, как котят}
и в свой живот кладёт их, в ровный ряд
на блюдо под палёною корой.
Ещё [как будто даже молодой]
один из мертвецов, как водомерка
суёт наружу руки – типа, мелко.
Метла проходит [вся в бушлате чорном]
и слышит сиплый говор в коридорном
наречии фанерной коммуналки,
и покрывается испариной [здесь жалко
становится по-лагерному]. Чёткий
поветочный досмотр ведёт дозорный
и каркает из тёмного бушлата,
и публика [немного виновато]
расходится к кругах сосков молочных
моей жены – кровавой и непрочной,
и плёнка рвётся [как в кино – два раза],
зрачки срезая с глаз [как бы проказа].
(10/0713)
«Как хорошо в провинции провинций!..»
Как хорошо в провинции провинций!
Где дым заранее заложен в наши лица —
три рта плывут чеширские к забору
свинцовому, как нёбо. Разговору
здесь не начаться, потому что нечем
нам прорастить его. По местной речи:
башкиры – это местные индейцы,
рекущие со дна – как бы ахейцы.
Их бог исправен – высохший до сосен —
передаёт заветы пароходу,
одноколейке (разве только Север
отсутствует везде [мы в это верим].
Как хорошо под небом – без печали