– Необходимо изгнать из Парижа всех гугенотов, пока они не изгнали нас.

– Не изгнать, а сгноить в тюрьмах!

– Нет, сжечь всех на кострах!..

Наблюдательная Екатерина вдруг отчетливо увидела, как в большом котле Парижа закипает ненависть к протестантам, на которых парижане смотрели как на чужестранцев и врагов, и эта ненависть готова вот-вот выплеснуться наружу. В этих выкриках она услышала грубую, неуправляемую, мощную силу, угрожающую уничтожить несокрушимый на первый взгляд порядок в королевстве. А за своей спиной ее чуткий слух уловил перешептывание группы студентов.

– Так вы гугенот?

– Сеньор, я – протестант! И веру мою от меня можно оторвать только вместе с жизнью.

– Извините, я спрашиваю из простого любопытства. Для меня главное – честно служить нашему великому королю.

Дальновидная Екатерина почувствовала, что во Франции зарождается нешуточная религиозная война. В детстве она уже встречалась лицом к лицу с переполненной злобой толпой, и ей стало страшно. Она решила при первой же встрече рассказать обо всем королю, но события, произошедшие через несколько дней, опередили ее.

Утром 18 октября 1534 года жители Парижа и многих крупных городов, проснувшись, обнаружили, что статуи некоторых святых покалечены, а стены домов увешаны обращениями к народу, обличавшими церковные догматы и, в особенности. Святое причастие. В Блуа, куда королевский двор прибыл на несколько дней на охоту, к дверям королевской опочивальни прикрепили памфлет против мессы. В замке воцарилась гнетущая атмосфера. Все сознавали опасность произошедшего.

В рабочем кабинете короля за высокими окнами балкона неслись свинцовые тучи, подгоняемые порывистым ветром, усиливая раздражение, овладевшее Франциском: во время утреннего туалета он узнал о тревожных новостях из Парижа и об осквернении личных покоев в Блуа.

В его кабинете все было призвано радовать глаз, создавать уют и хорошее настроение: и тисненые цветные кожаные обои, и каменный балкон с рельефной резьбой, и мраморный камин с изысканным орнаментом, в котором пылали сосновые поленья, и шкафы из черного дерева с инкрустацией из серебра и слоновой кости. Но в этот день он был раздражен.

Франциск в ожидании Монморанси сидел за письменным столом и вчитывался в текст памфлета. Закончив чтение, он долго оставался неподвижным, сосредоточенно размышляя над возникшей проблемой в поисках единственно правильного решения. Положение дел в государстве грозило оказаться весьма серьезным. Он сознавал: терпимость, проявленная им по отношению к протестантам ради сохранения мира в государстве, грозила обернуться против него.

Еще вчера он пребывал в прекрасном расположении духа: ему подарили четырех испанских борзых со словами:

– Ваша псарня, Ваше Величество, по справедливости считается лучшей в мире!

Проверив крепость собачьих клыков и ощупав их мощные груди, король остался доволен. Действительно, собаки были великолепны!.. И подарок поистине в радость для любителя псовой охоты!..

И вот теперь самая крупная из борзых, особенно ему приглянувшаяся, положив свою морду на колени, преданно, не отрываясь, смотрела на нового хозяина.

Франциском овладела ярость. Она бурно разрасталась и ослепляла: охота под угрозой срыва, ему, противнику казней и жестокости, самому гуманному королю, необходимо принять непростое решение и спешно, едва приехав в Блуа, возвращаться в Париж. Его терзали сомнения. В своем либерализме он значительно возвысился над современной ему эпохой… Но теперь!.. Теперь он не мог не изменить своего отношения к протестантам. Не желая того, он, как глава государства, на этот раз обязан прибегнуть к репрессивным мерам. И тут же возразил сам себе. Нет и нет!.. Необходимо найти выход, достойный короля Франции!..