– Вот ты мне скажи, – обратился он ко мне. – Прямо тут, при Светлане. Что делать, когда тебя переполняет?

– Что переполняет?

– Оно самое – страсти.

– Эк тебя накрыло. Ты же ученый, Ленский. Тебе должно быть свойственно спокойное исследование истины и ведома одна лишь страсть – наука. Всё остальное – от лукавого.

– И всё же?..

– Давай не сейчас.

– Нет, именно сейчас и именно здесь, у этих стен!

– Тогда, не знаю. Меня не переполняет.

– Фил, ты инопланетянин?

– Нет.

– Значит – чурбан бесчувственный, у которого нет страстей.

– Я не говорил, что у меня их нет. Я сказал, что меня они не переполняют.

– Тогда как ты с ними борешься?

– Володя, что ты ко мне пристал? С какими страстями ты собрался бороться? Да ты же сам в себе культивируешь свои страсти. А если у тебя и возникает желание с ними, якобы, побороться, то заливаешь их керосином. Не разжигай в себе огонь самостоятельно, и он тебя переполнять не будет.

– Чудак-человек! Я сам в себе не могу его разжечь: это же противоречит началам термодинамики! Огонь во мне разжигается только извне.

– Вон куда тебя занесло. Хочешь физикой страсти измерить и самоустраниться от ответственности? Пусть так. Пусть извне. Но вот эти самые извне взятые дрова и керосин запихиваешь в себя ты сам. Добровольно.

– Утешил.

– Так тебе утешение было нужно? Перечти «Женитьбу Фигаро».

– Нет, я лучше откупорю шампанского бутылку.

«Зачем я навел его на эту мысль?» – стал я себя укорять. «А если бы и не навел, неужели он бы сдержался?» – стал я себя успокаивать. Володя полез в карман своей куртки и вытянул из него «утешение» в виде довольно увесистой металлической фляжки. Сообразив, к чему идет дело, я попытался убедить его в том, что нам и так хорошо – дыши и радуйся!

– Да ты что?! Впереди два километра пути. Кто знает, какие испытания нас ещё подстерегают. А это – эликсир бесстрашия, дядька прислал из Воронежа. Поэтому – за Моцарта, науку и продолжение эксперимента! – воскликнул он и поднес фляжку к губам.

Поверить сложно, каким же после этого тоста хитрым и тонким психологом оказался Ленский. Я знал, что он мне предложит поддержать этот тост, а он знал, что я откажусь от этого и других подобных предложений. И вот, зная это, он сначала передал фляжку Свете, а уже от неё она перешла ко мне. Вроде бы несложная шахматная комбинация, однако, я на неё попался, хотя ещё в троллейбусе зарекся, что не буду участвовать в дальнейших возлияниях и это решение придавало мне силы и стойкости: я уже, было, начал приходить в себя. Так, нет же! Теперь – после того, как выпила Света – мог ли я, не уронив гусарской чести, отказаться от восхваления памяти великого композитора и прославления науки, которой я поклялся служить до последнего вздоха? Ответ настолько же очевиден, насколько противоречива сама жизнь – не мог, но был должен.

***

Что за зелье было в этой фляге, на каких чертовых травах среднерусской возвышенности ее настаивали – об этом остается только догадываться. Однако после трех «безобидных» глотков для меня начался очередной круг мытарств. Я уже сбился со счета, в каком из них я сейчас находился. От такого чередования погружений и всплытий я начал терять самого себя. Я стал заглядывать в такие комнаты, в которые сознательно никогда бы не решился войти. В них на цепи сидел один и тот же слюнявый цербер, причем за каждой новой дверью он увеличивался в размерах. Перед чудовищным псом горел костер и какие‑то рыжие лохматые лягушки, неуклюже подтанцовывая и произнося заклинания на неизвестном мне языке, совершали вокруг него некое обрядное действо, значение которого выходило за грань моего понимания. Всё мое существо восставало против этих бессмысленных плясок с бубном, но воля моя уходила из-под контроля, и не было сил им сопротивляться. Я был наг и беззащитен и всякий мог сделать со мной всё, что хотел.