– То, что ты создал, очень интересно, – Регина глотнула из бокала муть, которая тут называлась содовым ликёром.

Она была в узкой чёрной кофточке, по которой тянулись ядовито-зелёные стебли. Я чувствовал, как под столом, под его дешёвой сетчатой клеёнкой теплятся её загорелые коленки. Размахивая руками, я принялся рассказывать о гравитации. Она слушала и не слушала одновременно, и я ловил в её голубых глазах непонятную жалость.

– Скажи, а литовки красивые? – вдруг перебила она, изящно склонив набок свою блондинистую головку.

Я сидел, замолчав на полуслове и раскрыв рот. Надо было отшутиться, но в голову ничего не лезло. Разговор опять пошёл о науке.

– И ты хочешь сказать, что передо мной литовец, решивший загадку мировой физики. – Её тонкие губы улыбнулись, сделав персиковые щёки выпуклыми и ещё более аппетитными.

– Я не литовец, а русский, – скрыл я лёгкую обиду. – Вы отдали мою работу Боголепову?

– А ты, конечно, хочешь, чтобы я её отдала…

К чему этот глупая фраза? Её загадочная полуулыбка показалась такой же глупой. Я не понимал, зачем сюда приглашён.

– Всё равно ты не можешь ответить на главный вопрос, – сказала она задумчиво. – Нам повезло, мы живём при младенчестве Вселенной, но какой будет её старость?

– Может, старости и вовсе не будет. Мы делаем прогнозы на миллиарды лет вперёд, но до конца не знаем даже причину насморка.

– Без старости Вселенная бессмысленна, такова логика времени, – внезапно увлеклась Регина. – Я чувствую, что звёзды истратят топливо и погаснут, потом их проглотят чёрные дыры. А потом испарятся и они. Останется абсолютное небытие – ни чёрное, ни белое, никакое. Ни события, ни даже мельчайшего фотона. И это печально.

– Вы смотрите на Вселенную, будто в ней нет человека. Но что если она создала нас, чтобы мы её спасли? Наш разум когда-нибудь придумает, как создать новую Вселенную, или как отсюда улизнуть в другое измерение. Может, в этом и есть миссия человечества!

– Фантазёр ты, Матвеев, – усмехнулась она грустно.

За мой салат и лимонад Регина заплатила сама, а я обещал вернуть со стипендии. Отказавшись от предложения подвезти, я топал в общежитие, слегка раздражённый. Получалось, что тормозом публикации стала сама доцент. Но раздражение таяло, стоило вспомнить её космический взгляд, полный необузданной голубой энергии. И всё же надо было выманить тетрадь у Регины, чтобы действовать самому. Может, пойти к ректору лично? Нет, Боголепов этого не поймёт.

В Москве становилось неспокойно. В холле общежития телевизор на все голоса орал о Конституции, Верховном Совете и прочей чепухе. Это отвлекало от науки. «Ты хоть ужинай», – часто увещевал Филипп, сосед по комнате. Он был из Краснодара, поэтому мы прозвали его Казаком. Третьим в комнате оказался Наиль из Ижевска. Он любил шутить, что наша комната создана для выпивки на троих.

Мысли о Регине беспокоили, но беспокойство было сладким. Следовало попросить, чтобы она ускорила процесс, но я боялся недоразумений между нами. Боялся даже не того, что она педагог, а что огорчу это волшебное создание. В своих пёстрых платьях Регина горела среди бесцветных коридоров как неоновая вывеска на советской пятиэтажке. За это ей всё прощалось. И седой профессор, и безусый лаборант здоровались с ней, широко раскрыв глаза. Лишь ректор Боголепов, иногда проплывая по коридору, кивал ей степенно как император. Женщины на её фоне и вовсе не существовали, разбегаясь как мыши. Наверное, кто-то хотел её ненавидеть, но стальная энергия Регины давала понять, что это небезопасно…

В последние годы хочу простить Регину, но прощать легко в молодости. В молодости твоя неопытность говорит, что человек добр, а причинённое зло – случайно. С годами ты понимаешь, что зло – естественная часть человеческой души. Потому в 49 лет любовь – поступок гораздо более трудный, чем в 20.