– Лизочка! – сказала Дора тихо.

Она взяла ее мягкую, теплую руку своими сухонькими, узкими руками.

Лиза внимательно посмотрела на нее и вдруг серьезным и широким движением обняла и притянула к себе.

– Нет, ты посмотри еще, а тогда приходи на это место и потолкуем!.. – со злобой, резко выкрикнул кто-то из-за деревянной перегородки.

– Тиу!.. – плачевно пискнула гармоника.

Высокий, до странности худой мастеровой, в казинетовом пиджаке и в красной рубахе навыпуск, вышел из-за перегородки и, пошатнувшись, сел против Лизы.

– Куда изволите ехать? – спросил он, помолчав. Слышно было, что от него сильно пахнет водкой.

– В Петербург… – ответила Лиза.

Через перегородку стал сверху смотреть другой человек, должно быть, солдат, с крутыми рыжими усами и рябым лицом.

– Так… – сказал мастеровой и стал тяжелым, пьяным глазом смотреть на Лизу, на лицо и на грудь.

Стало страшно.

Солдат вдруг засмеялся и фыркнул.

– А чего вы там не видели? – спросил мастеровой, и по заплетающемуся звуку его голоса и покачиванию вперед стало видно, что он страшно пьян.

– Лиза, – испуганно позвала Дора, – пойдем, постоим на площадке.

– Что ж, вы со мной разговаривать не желаете? – ломаясь, враждебно спросил опять мастеровой.

– Нет, отчего же… – торопливо ответила Лиза.

– Я спрашиваю… люб…бопытно мне знать, для чего, например, в Петербург?..

– Учиться… – покорно ответила Лиза. Солдат опять засмеялся.

– Учиться? – переспросил мастеровой. – А не…? Солдат фыркнул, как лошадь, и от восторга упал лицом на перегородку.

Дора испуганно заплакала. Лиза смотрела на мастерового серьезными, внимательными глазами, и в груди у нее что-то пустое и холодное мучительно сжало сердце.

– Вот я те как дам по уху, – неожиданно сказал с другой стороны вагона бородатый старый мужик в лаптях, – так будешь знать, как обижать зря, дурак!

Мастеровой мутными глазами посмотрел на него.

– А мне наплевать… черт с ними! – Он выругался скверным словом, встал и ушел.

– Наро-од!.. – укоризненно сказал старый мужик и тоже встал и пошел за ним.

– А вы отколь едете? – спрашивал он кого-то.

– Из-под Калуги… – ответил тот же мастеровой.

– А мы курские… – сказал мужик.

К вечеру воздух в вагоне стал еще тяжелее. За стеклами в темноте невидимо, дрожа, колотился дождь, и бесконечно стучал поезд.

Дора тихо улеглась на своем месте, и чувствовалось, что она боится пошевелиться. Лиза опять ушла на площадку, с которой уже ничего не было видно, а было только холодно и мокро, и там простояла часа два, напряженно и тоскливо глядя в темноту.

Ей припомнилось, как два дня тому назад ее провожали из дому. Сережа и мать плакали, а в доме было так пусто, как будто только что вынесли что-то самое важное, без чего все должно затихнуть, опустеть, замереть. Потом на вокзале вдруг неожиданно подошел к ним Савинов, в серой, длинной, мокрой от дождя шинели, и лицо у него было серое, мокрое и измученное.

– Лизавета Павловна… – сказал он дрожащим голосом. – Я с вами хотел поговорить…

Лизе стало тяжело и неприятно. Все, что можно было сказать, уже было переговорено сто раз за это лето. Ей даже казалось, что все лето продолжался этот нудный, скучный разговор о том, чего нельзя было переделать. Сначала ей до слез было жалко корнета, но потом он стал раздражать ее, и не потому, что надоел ей, а потому, что все смеялись над ним, и ей было стыдно, что она чуть-чуть было не вышла за него замуж.

– Он правильную блокаду ведет с вами! – говорил Паша Афанасьев. – Бедный, он сильно страдает, а все похож на индюка, у которого выщипали хвост!

Все-таки она пошла с ним по платформе, блестевшей от дождя.