Когда я учился писать левой рукой, Лиза удивлялась: зачем ты так мучаешься? Ведь можно же диктовать. Речь у меня из-за болезни изменилась, но не очень. Можно понять, что я говорю, особенно если немного привыкнуть. Тем, кто постоянно общается со мной, дважды повторять ничего не приходится. Но диктовка мне не подходит. Все важные дела я должен обдумывать и записывать в одиночестве. Присутствие посторонних людей отвлекает меня. А дело, ради которого я выучился писать левой рукой, очень важное и ответственное. Да, у меня сначала появилась цель, а затем уже ради нее я начал заново учиться писать.

Без цели не было смысла затевать всю эту мороку. Я не помню, как учился письму в детстве, но в 60 лет это очень тяжело. Хуже всего то, что невозможно придерживать тетрадь другой рукой. Приходится изобретать приспособления. Мне изготовили пюпитр, который позволяет мне писать сидя в кресле. Работать за столом я уже не могу и стулья для меня не годятся. На старости лет стал «барином» – сижу в кресле или лежу в постели. Предпочитаю сидеть, поскольку лежа ни писать, ни читать не могу.

Признаюсь честно, что первое время после болезни я пал духом. Было такое дело. Слишком уж внезапно, неожиданно все произошло. Еще вчера я был полон сил, работал, строил планы на будущее, и вдруг моя жизнь перевернулась. Лежи, Лев Захарович, в койке, глотай порошки, ешь бульон да слушай радио. Больше ты ни на что не способен. Иждивенец! К счастью, уныние мое длилось недолго. Стыдно мне стало. Вспомнил я Николая Островского и других товарищей, которые, несмотря ни на какие болезни и трудности, до последнего вздоха продолжали оставаться в строю, продолжали работать. Ум у меня ясный, память хорошая, левая рука меня слушается, так что я еще могу приносить пользу.

Стоило мне воспрянуть духом, как у меня сразу же появилась цель. Я понял, чем мне следует заняться, нет – что я должен[2]сделать. Мне выпало счастье и огромная честь работать вместе с Генеральным секретарем ЦК ВКП(б) Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Наше знакомство состоялось в 1920 году на врангелевском фронте[3]. Товарищ Сталин был членом фронтового Реввоенсовета, а я был при нем порученцем. Это знакомство стало событием, которое изменило всю мою жизнь, определило мою дальнейшую судьбу. Я собираюсь рассказать прежде всего не о себе, сколько о товарище Сталине. Всем известно, как много сделал товарищ Сталин для великого дела коммунизма, для советского народа и для трудящихся всего мира. О товарище Сталине сказано много, но тем не менее мне есть что добавить к сказанному. Без малого 30 лет я был одним из помощников товарища Сталина. Я видел его в работе своими глазами. Память моя хранит много ценного для истории, и я не вправе унести это богатство с собой в могилу. Вчера мне исполнилось 62 года. Не такой уж и солидный возраст, но состояние моего здоровья оставляет желать лучшего. Я прекрасно сознаю, что одной ногой уже стою в могиле и что недалек тот день, когда и другая нога тоже будет там. Смерти я не боюсь. Как материалист я сознаю ее неизбежность, а что толку бояться неизбежного? Боюсь я другого, что умру, не закончив своего труда, последнего важного дела моей жизни. Я установил себе норму – писать по столько-то строк в день, составил план и вот приступаю к работе. Когда закончу, передам рукопись в ИМЭЛ[4] товарищу Поспелову[5], моему старому другу. Мы с ним не раз обсуждали вопросы нашей истории, в частности то, как важны свидетельства очевидцев, причем не просто наблюдавших какие-то события, а принимавших в них активное участие. Что толкового может написать петербургская барыня об Октябре? Ничего. А вот воспоминания каждого участника штурма Зимнего очень ценны. Эти воспоминания будто кирпичи, из которых строится здание нашей новой истории.