Впрочем, последний подвиг уже отдавал чесночным еврейским душком: с риском для жизни я спасался от милиции – этим кошмаром нам грозили застигнувшие нас в башне толстые дядьки в руководящих плащах. Все заголосили, как евреи перед зондеркомандой: милиция, тюрьма, безбрежное одиночество волчьего билета – всем этим нас непрестанно стращали с чудовищным успехом: мы все твердо знали о своей полной беззащитности перед государством, но я – я страшился прежде всего за репутацию в мире приличных людей («Как?! Сын Якова Абрамовича?!»), а потому совершенно не годился в настоящие герои – хулиганы, которые боялись бесславия только среди своих, хулиганов же.

Настоящий герой (хулиган) сразу бы учуял, что если я не начал голосить, как другие, а сиганул на трос, как Тарзан на лиану, то всего лишь из трусости иного рода: истинный герой только бы покачивался с пятки на носок, по-блатному изломавшись, кривя блатной ухмылкой прыщавую нечистую рожу.

Однако прежде чем сделаться героем, хоть и подпорченным еврейской опаской за социальный статус, нужно было довольно долгий испытательный срок проходить в дураках, и это послушание я выдержал с блеском, потому что я действительно был дураком. «Не давайте, выманят!» – кричала бабушка, когда я пытался что-нибудь вынести на улицу. Но это пока еще была только щедрость: влюбляясь в каждого встречного, я до того обожал дарить (заманивал жертвы к себе домой, чтобы всучить хоть что-нибудь), что даже сейчас, давно превратившись в расчетливого прижимистого жидка, не могу до конца избавиться от недорезанных рудиментов – вечно, до навязчивости, норовлю заплатить за всю компанию где-нибудь в трамвае или в кабаке (так домашняя утка осенью начинает перелеты через двор). Но вот когда я верил, что украденные у меня игрушки вовсе не мои (абсолютно неповторимые – ломаные приборчики из маминого физ-кабинета), – это была уже неподдельная глупость.

Подруга моих дочеловеческих игр соседская Лидка, длинноносая, как горгона Медуза из «Легенд и мифов Древней Греции», поигрывая каким-нибудь лакомым тумблерчиком или трансформаторчиком, отрезывала: «Крёсная принесла», – и я верил, что дубликаты всех исчезнувших у меня вещиц на другой же день являются у таинственной крёсной.

В совсем еще беспамятном возрасте Лидка использовала меня в некоем предосудительном ритуале, начинавшемся с наших трусиков. Брезжит нечто сатиновое в горошек и выношенно-трикотажное. Ритуал требовал что-то там поцеловать, а потом пальчиком поводить.

Судя по всему, я свою роль исполнял добросовестно (никакого впечатления – лишь отдаленное напоминание о моем же вымытом горшке; только лет через шесть-семь я кусал локти – «Во дурак был!» – пытаясь припомнить, что же я там видел, в этом трикотажном саду сладостных тайн: нечто голенькое, беззащитное, как складочка между средним и указательным пальцами на моем еще пухлом кулачке, и я подолгу разглядывал ее, дивясь, до чего она неинтересна). Всякая вещь (и еврей в том числе) хороша на своем месте.

Лидка же, по-видимому, халтурила – я, помнится, ныл: «Ты еще не поцеловала». – «Поцеловала, поцеловала», – только что не прибавив: «Вас много – я одна». «А-а… Ты еще пальчиком не поводила…» – ныл я еще безнадежней. «Поводила, поводила», – и я верил, что она действительно и поцеловала, и поводила, только я каким-то образом этого не заметил.

Помню очередной бескорыстный психоз: весь народ ринулся собирать почтовые марки. И я променял две бесценные иностранки (одну с Гитлером – усики, всё!) на две большие и яркие (одна посветлей) Спасские башни с рубиновыми звездами и славянской вязью «800 лет Москвы» (в эту патриотическую дату я и явился на свет).